 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
больная психотическая, то с ней можно обращаться как угодно — все равно ничего не поймет (как будто
сумасшествие синоним глупости) . Они и не догадывались, как порой тонко она понимает отношение к
себе окружающих, — я удивлялся меткости ее наблюдений над врачами.
Возникает этическая проблема: что же, моя позиция лицемерная, неискренняя? Но в таком случае
мы лицемерны и со своими детьми, так как разделяем их детский взгляд на вещи, рассказываем им про
бабу-ягу, лешего, а сами в них не верим. Конечно, когда ребенок подрастает, мы перестаем подыгрывать
ему и разговариваем с ним откровенно. С
больной же так не получается. Но суть в том, что
подыгрываешь и лицемеришь с болезнью, а общаешься с человеком, более того — до человека в данной
ситуации можно добраться лишь ценой подыгрывания болезни. Другого пути нет.
В размышлениях о контакте невозможно абстрагироваться от чувств психотерапевта.
[Эмоциональный контакт — это двустороннее движение, а не так как обычно: больной открывается
врачу, а врач скрыт за белым халатом.] С самого начала мне оказалась созвучной, симпатичной ее
индивидуальность, ее манера духовного существования и поисков. Наверное, без этого созвучия я бы не
выдержал марафона телефонных разговоров, не отнесся бы к больной по-особенному. Важно и то, что я
чувствовал себя нужным: мне казалось, что эту больную именно я способен понять. Чувство, что данной
больной в качестве психотерапевта нужен именно я, заставляло меня индивидуальней и ответственней
подходить к делу. В процессе знакомства, когда я расслышал капризно-нетерпимые, претенциозные
нотки в ее взаимодействиях с людьми, мое отношение к ней стало прохладней, но духовное созвучие
осталось. К тому же эти истероподобные нотки парадоксально сочетались в ее мозаичном характере с
тонкостью, ранимостью, хрупкостью, самокритичностью, чувством неполноценности.
Важной гранью контакта являлись также безопасные эротические моменты в отношении больной
ко мне. Она, как многие больные шизофренией, способна их переживать, не пытаясь отнять врача у
жены, не добиваясь своего. Эти моменты также скрепляют контакт, делают его полнокровней,
жизненней. Никаких сложностей в том, чтобы отношения оставались в рамках психотерапевтических,
не было. Мы с взаимным интересом обсуждали фильмы, книги, людей. Иногда какая-то случайная моя
фраза возвращалась мне в нашем разговоре — оказывается, она много о ней думала. При глубоком
контакте происходит «взаимопрорастание» внутренней жизни терапевта и пациента. Даже когда
пациент прямо не думает о враче, он все же ощущает в душе теплое, доброе, незримое присутствие
врача. Пациент также занимает немалое место в душевной жизни терапевта. Врач и пациент дарят друг
другу себя.
Света,
как это часто бывает при контакте, интересовалась моими делами, я для нее — не
только «психоаналитик», как она меня называет, рассказывая обо мне знакомым. Характерно, что я звал
ее по имени [Она сама настояла, чтобы я называл ее только по имени.], а она меня по имени и отчеству,
хотя я младше ее на 13 лет. Когда мы разбирали ее дела, я оказывался как бы старше.
Примечательно, что я никогда не чувствовал, что Света видит во мне бредового персонажа. Она
всегда воспринимала меня без особых бредовых искажений, лишь на высоте психоза несколько раз
мелькало что-то быстропреходящее бредоподобное. Почему-то бредовое восприятие не размывало моих
конкретных человеческих очертаний. Неоднократно в стационарах я также сталкивался с подобной
картиной: некоторые больные понимали, что говорят с психиатром, хотя почти всех остальных, включая
других больных, воспринимали искаженно. Более того, когда я разговаривал с ними, то часто не
чувствовал, что они ведут себя в соответствии со своим бредовым образом (Христа, инопланетянина,
царя и т. п.).
Итак, основы доверия ко мне заложились, когда я не стал госпитализировать больную, выказав
понимание, что там она умирает по-человечески. Она поняла, что я поступил с ней не по инструкции.
Доверие усилилось, когда я стал серьезно относиться к тому, что с ней происходит. Постепенно оно
стало перерастать в веру в мои слова и советы. Когда Света сомневалась, как поступить в своей
«ситуации», она просила у меня совета, и мои слова были облечены таким доверием, что в большинстве
случаев она поступала так, как я говорил. Я при этом всегда старался советовать только то, что, как мне
казалось, полезно и приемлемо для нее. Такая доверчивость моим советам, видимо, проистекала у нее из
сознания, что я более ориентирован в этом мире и что плохо я ей не сделаю. [Поэтому такую веру не
назовешь слепой. Она пришла не сразу, а лишь когда на практике Света убедилась в ее оправданности.]
Для меня Светлана, как и другие мои пациенты,— больше чем клинический случай. Она, как и я,
по-своему и с ошибками отвечает на загадку существования и в этом качестве является настоящим моим
