 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
сильный мотив. Этим мотивом и явилось решение больной не попадать больше в больницы, когда я ей
сказал, что это вполне возможно.
7. Важно, что в силу душевной сохранности больная сильно страдала по-человечески от того
непонимания и одиночества, которое окружает психотиков, так как здоровый социум не может сказать
больному с параноидной симптоматикой, что тот прав. Она чувствовала, видела, что никто по-
человечески не хочет ее понять, что ее не только не поддерживают, а просто не замечают.
Понятно, что это давало психотерапевту возможность занять в душевном мире пациентки
совершенно особую позицию. Психотерапевт может смягчить одиночество и изоляцию больной.
8. Больной при первой же госпитализации поставили диагноз: шизофрения, приступообразно-
прогредиентное течение, параноидный синдром. В дальнейшем также выставлялся этот диагноз. Но как
таковой этот диагноз мало что дает конкретной работе, диагноза для этой цели катастрофически мало.
Лишь только подробное, целостное, предельно индивидуализированное понимание и анализ по-
настоящему психотерапевтически продуктивны. Можно не соглашаться с этим диагнозом, видеть в
симптоматике больной парафренность (ведь масштабность преследований содержит уже некоторую
фантастичность, сказочность), но я обхожу эти споры, ибо для меня больная просто такая, какая она
есть.
К сожалению, у нее нет настоящих идей величия — с ними всегда легче, фон настроения в
психозе депрессивный. Однако есть чувство своей исключительности, в том смысле, как исключителен
всякий одухотворенный «неудачник». При этом она лишь одна из их числа. Свете непонятно, почему
именно ее выбрали для травли.
Психотерапия
Доверительный контакт
Впервые я увидел Свету на приеме в ПНД. Сразу же обратил внимание на некую тонкость и
личностное своеобразие. Его трудно описать, но этим своеобразием она сразу же стала мне симпатична.
Я увидел ее на фоне потока погасших, дефектных больных, которые послушно приходили за рецептами.
Как выразился один больной о посещений диспансера: «Это как в киоске, взял газету и пошел».
Монотонно и тупо тянулся рабочий день. Уставший, я посетовал, что мы оба подневольные: мне нужно
здесь сидеть, а ей — сюда приходить. Удивился, что она непохожа на нетрудоспособную больную,
которая за два года четыре раза лежала в острых отделениях. Ей все это пришлось по душе, понравилось
то равенство позиций, с которых я повел с ней разговор. Через месяц она пришла снова. Серая,
измотанная, с отеками под глазами, она сказала: «Заглушите меня ненавистным галоперидолом, иначе я
с ума сойду или повешусь». Налицо имелись показания к госпитализации, я отвел ее в санитарскую
комнату. Она поняла что к чему и ужасно испугалась. В этом испуге было что-то очень хрупкое,
беспомощное. Она умоляюще посмотрела на меня. Я был в замешательстве. Интуиция подсказывала
мне, что госпитализация не лучший выход: ведь после выписки из больницы она уже не придет ко мне,
и тогда при следующем обострении риск суицида будет еще больше. Я прямо ей сказал, что мне очень
хочется ее выпустить, но нужно, чтобы она приходила ко мне через день. Она с такой готовностью
пообещала, что я поверил. Я дал ей домашний телефон, так как осознавал громадную ответственность,
которую взял на себя. Света поняла, что я пошел ей навстречу, что другой психиатр, возможно, без
разговоров отправил бы ее в больницу. Она выразила мне неподдельную благодарность.
В последующие дни ей стало еще хуже. Бред, обманы чувств, депрессия нарастали. Я дал ей
право звонить мне в любое время, что она и стала делать. Долгие дневные и ночные звонки изматывали
меня, мешали моей семье, но я уже не мог изменить свое решение. Больная выговаривалась, и ей
становилось легче. Постепенно между нами устанавливался контакт. Почти сразу же Света задала мне
вопрос, который определил будущее. Она спросила: «Вы верите, что все было так, как я говорю?» Я
ответил примерно так: «Я не был свидетелем событий в театре. Со мной такого не случалось. Но не
сомневайтесь в главном: верю — вы честно рассказываете то, что действительно пережили, и я
отношусь к этому серьезно».
[Я ответил ей в духе известного высказывания: «Не всегда можно сказать
правду, но всегда можно не врать».] Дело не столько в моем ответе, а в том, что я всегда внимательно и
участливо выслушивал ее, не выражал сомнения и не намекал, что она говорит небылицы. Чувствуя не
скепсис, не иронию, а участие и понимание, больная доверилась мне. Многие врачи полагали, что если
