 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
образную пустоту в сердце власти — но точно так же и производства, этого выведения на
свет всего и вся, — разводя тем самым соблазн и истину, соблазн и необратимость смысла
(смысл может быть только линейно наращиваемым), Бодрийяр, на наш взгляд, выступает уже
не просто критиком социальной системы технотронного капитализма, но дает философский
абрис некоей фундаментальной вписанности человека в мир, погребенной под позднейшими
слоями познавательных рационализаций. Поэтому не будем множить реальности (есть еще и
гиперреальность как отражение перцептивно-познавательной картины современности) и
согласимся с тем, что соблазн, как он употребляется в одноименной работе, есть понятие
временное лишь в том смысле, в каком оно может быть отнесено к самой структуре
субъективности. Не более того. Что интересно в названной структуре, так это ей присущая
безличность. Тонкий анализ киркегоровского "Дневника обольстителя" вскрывает
соблазнение как некую "драматургию без субъекта", или же такое "ритуальное исполнение
формы", когда "субъекты поглощаются без остатка". Отсюда — понятия вздуваемых ставок,
состязательного поединка, или пакта, связывающего обольстителя и жертву (впрочем,
последняя сама есть вызов — вызов обольстителю;
включенная в сверхчувственный "жертвенный процесс", она требует от обольстителя только
одного:
16
