 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
73
отдает приказ убивать, и те, кто за этим наблюдает, и те, кто физически выполняет приказ,
защищаются от персональной ответственности фикцией: якобы на самом деле не они производят
действия, а некие безличные существа, представляющие
«закон», «государство» или «волю
народа». Эта апелляция к фикциям столь сильна, что люди готовы даже сочувствовать тем
служителям тюрьмы, которые «должны» поступать бесчеловечно в рамках своих должностных
обязанностей. Оправдание, будто у них «нет выбора», есть основополагающая ложь, на которой
зиждется всякая «дурная вера». Отличие от оправданий официальных убийц нацистской системы
ужасов здесь лишь чисто количественное. Судья, защищающий необходимость вынесения
смертного приговора, - такой же лжец, как и служитель тюрьмы, осуществляющий казнь, и
губернатор, отказывающийся ее остановить. Истина заключается в том, что судья может уйти со
своего поста, палач - отказаться выполнить приказ, а губернатор - встать на защиту гуманности
даже вопреки закону. Кошмар «дурной веры» в случае смертной казни заключается не столько в
степени обмана (примеры которого можно найти где угодно), сколько в той функции, которую
этот обман выполняет, - убийство человеческого существа со звериной жестокостью и так, что
никому не приходится чувствовать свою ответственность за убийство.
Убежденность многих наших современников в том, что смертная казнь является
чудовищной бесчеловечностью, находящейся
в цивилизованном обществе за пределами
дозволенного, исходит
из такого видения человеческой ситуации, которое вряд ли с точностью
можно отождествить с социологическим подходом. Оно
зиждется на фундаментальном
признании того, что человечно, а
что -
«противочеловечно», используя выражение Мартина
Кубера в красноречивом заявлении, в котором он выразил сожаление по поводу казни Адольфа
Эйхмана. В этом заключается выбор позиции гуманизма, которая лишь в самом крайнем случае и
в качестве последнего средства может позволить кому-то убить,
но никогда не позволит
подвергнуть пытке. В таком заключении
содержится признание того факта, что смертная казнь
есть пытка. Здесь не место показывать, как достигается понимание человеческой ситуации, - его
нельзя относить только на счет социологии. Однако мы возлагаем на последнюю хотя и более
скромную, но, тем не менее, важную задачу: само по себе социологическое познание не может
быть школой сострадания, но оно может
высветить те мистификации, которыми обычно
прикрывают безжалостность. Социолог поймет, что все социальные структуры суть
конвенции,
насквозь пронизанные фикциями и обманом. Он распознает полезность некоторых конвенций и
едва ли обнаружит склонность вносить в них изменения. Но ему будет что сказать в том случае,
если конвенции станут инструментами убийства.
Пожалуй, сказанного здесь достаточно, чтобы показать, что если существует нечто вроде
социологической антропологии, то может существовать и нечто вроде социологического
гуманизма. Ясно, что сама по себе социология не приведет к гуманизму, как не может она сама
по себе произвести адекватную антропологию (что прояснит наша собственная попытка
конструирования таковой в последней главе). Однако социологическое понимание может быть
важной частью особого, очень современного по духу жизнеощущения, которое имеет
собственный дар сострадания и которое может служить основанием для истинного гуманизма.
Этот гуманизм, в который социология может внести весомый вклад, не слишком склонен
полоскать на ветру свои знамена, ибо излишний энтузиазм, как и слишком большая уверенность,
всегда подозрительны. Невозможно испытывать легкость, уверенность и непоколебимость,
осознавая свою зыбкость, понимая необходимость быть осторожным в своих моральных
утверждениях. Но это вовсе не значит, что нельзя со всей страстью отстаивать свою позицию
там, где дело касается фундаментальных прозрений о человеческом существовании. Три
поставленные проблемы - расы, сексуальности и смертной казни - могут служить лакмусовой
бумажкой нашей страстной приверженности. Перед лицом тех трибуналов, которые могут
осудить кого-то на бесчестие за принадлежность к «другой» расе или за сексуальность, а тем
более тех, которые готовы осудить на смерть любого, наш гуманизм звучит как своеобразная
форма протеста, сопротивления и неповиновения. Разумеется, есть и другие проблемы, в которых
со страдание может стать отправным пунктом настоящей революции против опирающихся на
мифы бесчеловечных систем. Однако по большинству таких проблем, в которых человеческое
достоинство затрагивается не столь принципиально, социологический гуманизм, как мы его
понимаем, вероятно, займет просто более ироничную позицию. Здесь будет уместно высказать
еще несколько замечаний по этому поводу.
