 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
необходимость оставить вс¸, что было для не¸ ценнейшим в мире, преобразовать в нечто позитивное,
понять и объяснить как нечто, исполненное смысла. Достаточно было спросить у не¸, что сказала бы на
ее месте женщина, у которой нет детей. Правда, я убежд¸н, что жизнь женщины, оставшейся бездетной,
тоже ни в коем случаем не может считаться бессмысленной. Но я очень хорошо могу себе представить,
что такая женщина, скорее впад¸т в отчаяние, если ей прид¸тся прощаться с этим миром, потому что нет
ничего и никого, что она «должна оставить в мире». В мгновение ока черты лица пациентки
просветлели. Она вдруг осознала, что дело вовсе не в том, что мы прощаемся с миром, поскольку
раньше или позже это приходится делать каждому из нас. Дело, главным образом, в том, что вообще
существует нечто, с чем приходится расставаться. Нечто, что мы можем оставить в мире, посредством
чего мы осуществили смысл и самих себя к тому дню, когда приш¸л наш час. Едва ли можно описать,
какое облегчение ощутила пациентка после того, как сократовский диалог между нами сменился беседой
в духе Коперника.
Я хотел бы теперь сопоставить стиль логотерапевтического вмешательства со стилем
психоаналитического, как это представлено в работе Эдит Вайскопф-Джельсон (Е. Weibkopf-Joelson),
американской сторонницы психоанализа, которая сегодня исповедует логотерапию: «Деморализующее
действие, какое оказывает отрицание смысла жизни, прежде всего глубинного смысла, потенциально
присущего болезни, можно проиллюстрировать на примере психотерапии, которую один фрейдист
предложил женщине, страдавшей неизлечимой формой рака». И Вайскопф-Джельсон предоставляет
слово Эйслеру (К. Eissler): «Она сравнивала осмысленность своей прежней жизни с бессмысленностью
нынешней, и даже тогда, когда она больше не могла работать по своей специальности и долгими часами
вынуждена была лежать, е¸ жизнь вс¸ же, как ей казалось, была наполнена смыслом, правда, до тех пор,
пока е¸ существование было важным для е¸ детей, и она сама, таким образом, должна была выполнять
свою задачу. Когда же е¸ привезли в больницу безо всякой надежды вернуться назад домой, и она уже
не могла даже встать с постели, превратившись в остатки бесполезной, гниющей плоти, е¸ жизнь
утратила всякий смысл. Она была готова выносить любые боли, лишь бы это было хоть в какой-то
степени осмысленно, но зачем е¸ приговорили терпеть ужасные мучения, когда жизнь уже не имела
никакого смысла? На это я ответил, что она, на мой взгляд, совершает одну грубую ошибку, ибо вся е¸
жизнь была бессмысленной, и стала бессмысленной ещ¸ задолго до того, как она заболела. Найти смысл
жизни, сказал я, давно и тщетно пытаются философы, и, таким образом, разница между е¸ прежней и
нынешней жизнью заключается единственно только в том, что в прежние времена она ещ¸ могла верить
в смысл жизни, а в нынешнем сво¸м положении уже была не в состоянии этого делать. В
действительности, я ей внушил, что оба этапа е¸ жизни были полностью и абсолютно бессмысленны.
На это открытие пациентка реагировала, притворившись, что не может меня понять, и разразилась
слезами». [К. Эйслер «Психиатр у постели умирающего пациента», 1955.]
Эйслер не дал пациентке не только веры в то, что страдание может иметь смысл, но отнял у не¸
веру и в то, что вся жизнь может иметь хоть малейший смысл. Спросим себя о том, как не только
психоаналитик, но и бихевиорист подходит к преодолению трагизма ситуации, когда человек
оказывается лицом к лицу с предстоящей смертью, своей собственной или кого-то из близких. Один из
наиболее представительных сторонников теории модификации поведения на основе научения полагает,
что в таких случаях пациент должен позвонить кому-нибудь по телефону, покосить траву на лугу или
помыть посуду, и терапевт его похвалит за эти занятия, или он будет вознагражд¸н каким-либо иным
способом».
Как может психотерапия, которая сво¸ понимание человека строит на экспериментах с крысами,
объяснить основополагающий антропологический факт, что человек, с одной стороны, совершает
самоубийство, живя в обществе изобилия, а с другой стороны, - готов страдать при условии, если его
страдания имеют смысл? Передо мной лежит письмо молодого психолога, который очень живо
описывает, как он пытался приободрить свою умирающую мать. «Мне было очень горько сознавать, -
пишет он, - что я не могу применить ничего из того, чему меня учили семь долгих лет и как-то облегчить
матери тяжесть и бесповоротность этих последних дней жизни». Ничего кроме того, что он узнал во
время последних занятий по логотерапии «о смысле страдания и о богатстве плодов, сохраняющихся
благодаря невозвратимости прошлого». И перед лицом этого он должен был себе признаться, что
«почти ненаучные, но мудрые аргументы обретают небывалый вес на последней дистанции жизненного
