 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
и вернул ее расположение, без которого не мог продолжать жить. Я буду, я должен быть
хорошим, правильным.
Быть “правильным” так важно, и так легко потерять это свойство. Очевидно, быть
правильным означает радовать учителей, быть “маменькиным сыном”. Ясно, что быть
правильным — значит не быть таким, как отец — любящий, но слишком ненадежный,
напивающийся всякий раз, когда он нужен нам по-настоящему.
Как-то в младших классах средней школы я решил поменять цель: вместо того, чтобы
быть правильным в школе, я решил быть таким же, как все, и сделка мне понравилась. Но
вскоре я уже старался стать правильным бойскаутом, и это оказалось одним из способов
быть правильным и одновременно быть частью группы. Знаки отличия и особые награды,
и, наконец, звание советника лагеря подтверждали мою правильность. И мне нравилось
танцевать и обнимать девочек, но я был осторожен и “не пытался ничего делать”, потому
что, очевидно, это было неправильно. Но я уступал искушению “пытаться что-то делать”.
Только сам с собой — с ужасным стыдом и постоянно возобновляемым и постоянно
нарушаемым решением “больше никогда” — я позволял ненадолго проявиться своей
неправильной, скрытой части. Я знал, как это плохо — “насилие над самим собой, одинокий
порок, это ослабляет твой ум, это сделает тебя неспособным иметь детей”. Меня как
следует учили.
Так продолжалось исследование. В некоторых случаях я получал подтверждения своей
правильности — признания, звания, одобрение. Но тайное Я всегда должно было быть
спрятано, потому что я знал, что оно неправильное. Его следовало стыдиться, потому что
оно сексуально, эмоционально и непрактично, потому что оно все время хочет играть,
когда я заставляю его работать, потому что ему нравится мечтать, а не быть
реалистичным. Два Я: одно постепенно становится все более публичным, другое — все
более скрытым.
Депрессия кончилась с началом военного бума. Я женился на своей институтской
подружке перед тем, как Гитлер вступил в Польшу. Высшее образование, вновь обретенная
вера в свои силы и созданная войной потребность в психологах помогли мне достичь более
высокого положения. Должно быть, я делал все правильно. И все же теневое,
неправильное Я всегда было со мной.
Я получил степень доктора по клинической психологии на волне послевоенного
образовательного энтузиазма. Я преподавал в университете и начал публиковать
профессиональные статьи. С двумя коллегами мы открыли частную практику и посвятили
многие часы на протяжении примерно пятнадцати лет развитию наших знаний, техники и
самоосознания. И непроизвольно я внес в свою жизнь бомбу с часовым механизмом.
Я обнаружил, что заниматься психотерапией — значит постепенно все глубже и глубже
проникать в мир людей, которых консультируешь, в мир совершенно разных личностей.
Сначала было достаточно одного сеанса в неделю, потом наша работа начала требовать
двух, трех, четырех сеансов в неделю. Это отражало наше растущее понимание того
обстоятельства, что цели, которые мы преследуем, — это существенные изменения в
жизни; силы, с которыми мы боремся, глубоко укоренены; работа по распутыванию
паттернов, складывавшихся на протяжении всей жизни, к прорыву к новым возможностям
является самым грандиозным делом из всего, что я и люди, с которыми я работаю, когда-
либо выполняли.
Увлеченность другими разнообразна: я встал на путь, ведущий меня за пределы
привычных отношений в моих попытках быть открытым и искренним, в попытках вызвать
изменения в других, в стремлении быть большим целителем, чем один человек может быть
для другого, и — глубоко подо всем этим — в попытках преодолеть расщепление в самом
себе, помогая своим пациентам справиться с таким же расщеплением в них самих.
Так накапливались знания о человеческом опыте, и постепенно стала проясняться цена
моей двойной жизни. Мои попытки поделиться этим растущим пониманием дома были
восприняты как хвастовство растущими профессиональными успехами и не были оценены.
Я обратился к психоанализу и провел многие часы на кушетке, пытаясь выявить свою
двойственность и избавиться от нее, пытаясь оправдать или скрыть ее. Анализ кончился
безрезультатно, двойственность стала еще болезненнее, чем раньше, и больше, чем
раньше, беспокоила мои мысли.
Груз этой двойственности сильнее всего давил на меня дома, в семье. Это служило
постоянным противоречием моей возрастающей искренности с другими, и я чувствовал
