 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
НЕИСЧИСЛИМОЕ ЧУВСТВО,
ИЛИ ПОМОЩЬ ДЛЯ САМОПОМОЩИ
Предлагаемая вниманию читателя книга Джеймса Бьюдженталя принадлежит к
достаточно обширному уже кругу психотерапевтической словесности,
в свою очередь,
входящей в еще более широкое поле гуманитарной литературы и заметно раздвинувшей в
нашем веке его границы.
В этом качестве книга могла бы быть встречена с интересом не только теми, кто
посвятил себя психотерапии или психологии, но и всеми, кто не уверовал до конца в
нигилистический припев о конце “человеческого, слишком человеческого” в человеке. Да
вот беда, тексты, выходящие под рубрикой “психотерапия”, не очень-то воспринимаются у
нас — критикой и читателями — именно как словесность, как род литературы, по своим
намерениям обращенной не только к специалистам или “лицам с психологическими
проблемами”, но и к гуманитарному люду любых профессиональных цехов и регионов
культуры. Странным в этом бесчувствии к ценностям литературного жанра является,
собственно, то, что — наряду с самыми “крутыми” философскими и богословскими
текстами — мало-мальски оригинальные книги по психотерапии, психологической культуре,
психофантастике исчезают с прилавков с завидной скоростью. Стало быть, читаются, но в
критическом сознании остаются как бы за пределами литературности!
А зря, отменное чтиво!
Во-первых, потому, что значительный пласт его — это истории встреч и опыта перемен,
причем во многих разных смыслах слова “история”. Истории, случившиеся, состоявшиеся с
человеком в ходе его жизни и приведшие его к потребности что-либо в ней (и в себе)
изменить; истории, рассказанные, показанные, разыгранные в ходе терапевтической
сессии (один на одни с терапевтом или в присутствии терапевтической группы); истории,
поведанные нам, читателям, автором-психотерапевтом, преследовавшим свои научные,
творческие и гуманитарные цели. Истории, в которых — как всегда с историями и бывает —
поэзия и правда, вымысел и реальность, намерение и безыскусность сплетаются столь же
по обыкновениям жизни, сколь и по законам литературного жанра.
Во-вторых, это истории, увиденные и показанные всегда в очень определенной, заранее
оговоренной концептуальной и процедурной оптике, благодаря которой самые заурядные
события, переживания, отношения повседневной жизни становятся настолько выпуклыми и
стереоскопичными, что могут быть еще раз пере-пережиты и пере-проверены, опытно
исследованы и в опыте же изменены, получив при этом достоинство сознанности и ничего
не потеряв в своей жизненной конкретности.
Присущие терапевтическому процессу качества концептуальности, процедурности и
сознаваемости (рефлексивности), а также то, что он протекает как серия событий “здесь” и
“сейчас”, в значительной мере инсценированных и подвергающихся анализу, сближают
психотерапевтическую словесность с самыми радикальными формами художественного и
социокультурного авангарда. При желании можно было бы даже сказать, что современная
психотерапия точно так же соотносится с традиционной и классической психологией, как
авангард соотносится с народным и классическим искусством. Может быть, это и не
комплимент психотерапии, но уж точно констатация ее со-природности искусству.
В-третьих, современное искусство и психотерапию объединяет также и общий вектор их
движения от “сильных”, требовательных форм авангарда, характерных для культуры 20-х и
60-х годов, — к “слабым” его формам, иначе говоря, к “поставагардизму”, с присущим ему
выравниваем в правах самых разных культур, духовных традиций, исторических эпох,
стилей жизни, а также вниманием к разнообразию свойственных им образов человечности.
Психотерапия опознается при этом скорее как дитя антропологической революции¹,
лежащей в основе современной культуры, как одна из самых показательных ее
гуманитарных практик, чем как наследница феноменологии, экзистенциализма,
структурализма или иных направлений философской мысли, с которыми она действительно
разделяет некоторые общие концептуальные схемы.
1
О содержании и основополагающем значении антропологической революции см.: Ионин Л.Г.
Социология культуры. М., Логос, 1996, с. 23—24.
