 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
действия. Поэтому я не могу увидеть свое бытие, ибо я и есть видение и все, что я вижу,
не может быть мной. Я — видение, движение, осознание.
Если я хочу подлинной жизни, я должен осознавать процесс своего существования, тот
факт, что мой центр — это мое переживание, и если я не принимаю свою жизнь всерьез,
она ускользает от меня. Мое внутреннее чувство — ключ к осознанию бытия.
Приняв свою жизнь всерьез, я открываю многое в своем бытии, что прежде слишком
низко оценивал, но теперь могу оценить по достоинству. Тем самым я могу обогатить свою
жизнь. Так, я буду уделять внимание своим эмоциям — всем, включая и те, которые
раньше старался не замечать, например, страху и гневу, своей фантазии, воображению и
переживаниям, которые пытался исключить из своей жизни, но которые являются частью
любой человеческой истории, — разочарованию и неудаче.
Если я допущу, что моя личность окажется привязанной к объективным вещам, я
окажусь чрезвычайно уязвимым внешними обстоятельствами и случайностями.
Идентичность, основанная на том, что я сделал, как меня воспринимают, что другие
думают обо мне, — это идентичность, привязанная к прошлому. Она может привести к
застою и повторяемости в жизни. Только подлинная процессуальная идентичность
является живой в настоящий момент и способной к изменению и эволюции вместе с
потоком моей жизни.
__________
Потрясающе, как порой имена передаю важные, но нередко тонкие различия в людях.
Когда я думаю о Лоренсе, я представляю себе хорошо одетого, с приятными манерами и
учтивой речью, преуспевающего бизнесмена в шляпе. Когда я думаю о Ларри, передо мной
возникает совершенно противоположный образ вспотевшего человека с засученными
рукавами, растаптывающего ногами остатки стула и тех жизненных принципов, которые,
как он понял, больше не могут поддерживать его. Эти принципы жизни оказались
неадекватными, несущественными и привязывали к длинному списку достижений и
признаний, накопленных Лоренсом. Он объявил, что больше не является узником, и
вырвался из смертельной западни, от муравьиных укусов небытия.
Когда Ларри впервые появился в моем кабинете со своей шляпой, дорогой сигарой,
благородными манерами и скрытым ужасом, до него невозможно было дотронуться. У меня
было чувство: если я протяну руку и прикоснусь к его плечу или груди, то натолкнусь на
невидимую оболочку из твердого пластика, а не на теплую кожу или одежду. Все в нем
было так искусно сделано и продумано, что он казался недоступным. За этой плотно
сомкнутой скорлупой скрывался маленький и довольно испуганный человек.
Месяцы нашей совместной работы помогли Ларри понять, каким скованным он был под
своим впечатляющим и непробиваемым панцирем. И тогда он стал постепенно
задумываться над возможностью жить без него, прежде казавшейся невероятной. Мало-
помалу он начал избавляться от того, что когда-то казалось жизненно важным. Хотя,
конечно, он не разрушил полностью к моменту окончания психотерапии, но безусловно,
освободился от большей части этого сковывающего груза.
И когда груз был сброшен, Ларри обнаружил, что может передвигаться более свободно,
чувствовать более глубоко, быть более искренним с людьми, прислушиваться к своему
внутреннему чувству и лучше понимать свое собственное бытие. Он обнаружил, что
понятие жизни как процесса, вначале казавшееся туманным и ненужным, открывает двери
новым возможностям и непосредственному существованию. И таким образом Ларри
вернулся к своему собственному центру.
__________
Последний раз я получил весточку от Ларри несколько лет назад. Он проезжал через
наш город, путешествуя вместе с женой. Он позвонил, чтобы сказать “Привет!” и сообщить,
что прочитал что-то обо мне, а это много значит для него. Его дела шли хорошо, сообщил
он, и добавил:
— Да, Джим, я думаю, вы поймете, что я имею в виду, если я скажу вам две вещи: у
меня теперь больше свободного времени для чтения и для самого себя. Это здорово, и,
кажется, я открыл такие области в себе, которые считал давно потерянными.
— Это хорошо, Ларри. Я действительно рад. А вторая вещь?
— Я выкинул свою шляпу.
