 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
следующий характерный анекдот: однажды, увидя на одной из башен Акрополя в Афинах дивное
изваяние Паллады — творение Фидия, — Стильпон высказал чисто мегарское замечание, что это-де
дочь не Зевса, а Фидия. Эта шутка как нельзя лучше показывает, каков был дух мегарского мышления.
Стильпон учил, что родовые понятия лишены реальности и объективной значимости, и поэтому, если
кто-нибудь говорит о «человеке», то говорит ни о ком, ибо не указывает (
???? ????? ???? ?????) (
ни того,
ни другого). Плутарх приписывает Стильпону изречение (
?????? ?????? ?? ???????????
), то есть что один
о другом ничего высказать не может. Родственным учению Стильпона было и учение Антисфена.
Старейшим же представителем такого образования суждений можно, по-видимому, считать Антифона
из Рамноса, софиста и современника Сократа; одно из его дошедших до нас изречений гласит: «Длину
глазами не видит и духом не познает тот, кто воспринимает какой-либо длинный предмет». Из этого
изречения мы ясно видим полное отрицание субстанциальности за родовыми понятиями. Правда, такое
своеобразное суждение лишает платоновские идеи их первоосновы, ибо Платон придает именно идеям
вечную, незыблемую значимость и непреходящее бытие, тогда как «действительное» и «множественное»
не что иное, как преходящие отражения идей. Кинико-мегарский критицизм, так же стоя на точке зрения
реальности, разлагает родовые понятия на nomina чисто казуистические и дескриптивные, лишая их тем
самым какой-либо субстанциальности. Ударение переносится на индивидуальную вещь.
Эту очевидную и основную противоположность Гомперц понимает и трактует как проблему
присущности (Inharenz, то есть существование свойства из субстанции) и проблему предикации. Говоря,
например, о «теплом» или «холодном», мы говорим о «теплых» или «холодных» вещах, к которым слово
«теплое» или «холодное» относится как атрибут, то есть предикат, или сказуемое. Предикат, или
сказуемое, относится к воспринятому нами и действительно существующему предмету, а именно к
какому-либо теплому или холодному телу. Имея перед собой целый ряд сходных примеров, мы
абстрагируем понятие «теплоты» или «холода», одновременно связывая его, то есть мысленно соединяя
это понятие с чем-то вещным. Таким образом, «тепло», «холод» и т. д. представляется нам некоей
вещностью, ибо даже в абстракции мы как бы слышим еще отголосок конкретно воспринятого предмета.
Понятно, что нам очень трудно отделить всякую вещность от абстракции. Вещность предиката дана,
собственно говоря, априори. Восходя к следующему по степени родовому понятию «температуры», мы
все еще без труда чувствуем вещность, которая если и утратила до некоторой степени свою чувственную
определенность, но нисколько не утратила еще своей представляемости. Но и представляемость тесно
связана с чувственным восприятием. Поднимаясь еще выше по шкале родовых понятий, мы доходим
наконец до понятия энергии —
тогда исчезает и характер вещного, а также, до некоторой степени, и
свойство представляемости; вместе с тем перед нами встает конфликт о «природе» энергии, а именно о
том, является ли «энергия» понятием чисто умопостигаемым, абстрактным, или же это нечто
«действительное». И пусть даже ученый-номиналист наших дней убежден в том, что «энергия» не что
иное, как название (nomen) и «фишка» для наших умственных вычислений, все же слово «энергия»
употребляется в обиходе как нечто безусловно вещное, постоянно вызывая в умах величайшую
теоретико-познавательную путаницу.
Элемент вещности в мире чистой мысли, совершенно естественно вкрадывающийся в
производимый нами процесс абстракции и вызывающий в нас представление о «реальности» предиката
или абстрактной идеи, — этот элемент отнюдь не искусственный продукт или произвольное
гипостазирование понятия, а, напротив, нечто в своем роде естественное и необходимое. Исторически
этот процесс состоит не в том, что абстрактная мысль сначала произвольно гипостазируется нами и
потом переносится в потусторонний, столь же искусственно построенный мир, а как раз в обратном.
Мы знаем, что у первобытного человека imago, психическое отображение чувственных ощущений, так
сильно окрашено чувственным элементом, так ярко, что, возникая репродуктивно, то есть в виде
непроизвольных образов воспоминаний, оно иногда принимает даже свойство галлюцинаций. Поэтому
первобытный человек, вспоминая, например, свою умершую мать, непроизвольно воспроизводит ее
образ в своей душе так ярко, что как бы видит и слышит ее дух. Мы лишь «думаем» о наших умерших, а
первобытный человек воспринимает их конкретно, и это вследствие крайне чувственного свойства его
духовных образов. Это и послужило источником первобытного верования в духов. Духи не что иное,
как то, что мы попросту называем мыслями. «Мысли» первобытного человека, собственно говоря,
претворяются в видения, реальность которых так велика, что он постоянно смешивает психическую
