 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
когда ей будет угодно; в то время как свое недовольство ребенком она выражает, донося на него отцу,
когда тот приходит домой, часто побуждая его таким образом пороть детей за проступки, деталями
которых он не интересуется. Сыновья плохо себя ведут и наказание всегда оправданно. Позднее, когда
мальчику случается наблюдать своего отца в обществе, когда он замечает раболепство отца перед
начальством, видит его сентиментальность, когда тот пьет и распевает песни с равными себе, подросток
приобретает первый ингредиент Weltschmerz (мировой скорби): глубокое сомнение в достоинстве
человека - или, во всяком случае, «старика». Все это, конечно, существует совместно с уважением и
любовью. Однако во время бурь отрочества, когда идентичность сына должна «уладить отношения» с
образом отца, подобная ситуация приводит к тому тяжелому немецкому Pubertat (пубертату), который
являет собой такую странную смесь открытого бунта и «тайного греха», циничной делинквентности и
смиренной покорности, романтизма и уныния, и который способен сломить дух мальчика раз и
навсегда.
В Германии этот образ воспитания имел традиционное прошлое. Как-то всегда случалось, что он
срабатывал, хотя, конечно же, не был «плановым». Фактически некоторые отцы, глубоко
возмущавшиеся этим образом во времена собственного отрочества, отчаянно не хотели навязывать его
своим сыновьям. Но этого желания им снова и снова не хватало в периоды кризисов. Другие пытались
подавить этот образ, но тем самым лишь увеличивали собственную невротичность и невротичность
своих детей. Часто мальчик чувствовал, что отец сам несчастлив из-за своей неспособности разорвать
порочный круг, и вследствие его эмоционального бессилия сын испытывал жалость и отвращение к
отцу.
Что же тогда сделало этот конфликт таким универсально важным по своим последствиям? Что
отличает - невольным, но решительным образом - отчужденность и строгость немецкого отца от
сходных черт характера других западных отцов? Я думаю, это отличие заключается в существенном
недостатке истинного внутреннего авторитета (authority) [Этот не слишком-то вписывающийся в
данный контекст термин (вероятно, используемый как эквивалент нем. Autoritat), Эриксон употребляет,
по-видимому, в качестве компактного обозначения для многомерного смыслового комплекса,
включающего такие значения, как: уважение, влияние, вес, полномочия, власть. - Прим. пер.], который
проистекает из интеграции культурного идеала и воспитательного метода. Ударение здесь определенно
падает на слово немецкого в смысле имперско-немецкого.
Поэтому часто при обсуждении положения
немца мы думаем и говорим о хорошо сохранившихся немецких областях и о «типичных», хотя и
единичных примерах, где внутренний авторитет немецкого отца казался глубоко обоснованным,
опиравшимся, фактически, на Gemutlichkeit [Уют и спокойствие (нем.).] старых деревень и небольших
городов, городскую Kultur [Культура (нем.).] христианское Denut [Смирение (нем.).], профессиональное
Bildung [Образование (нем.).] или на дух социальной Reform. [Реформа (нем.).] Дело, однако, в том, что
все это не приняло интегрированного значения в национальном масштабе, в то время как образы рейха
стали доминирующими, а индустриализация подорвала прежнюю социальную стратификацию.
Жесткость продуктивна только там, где существует чувство долга перед отдающим приказ и
сохраняется чувство собственного достоинства при добровольном повиновении. Однако обеспечить это
может лишь интегрирующий процесс, который объединяет прошлое и настоящее в соответствии с
переменами в экономических, политических и духовных институтах.
Другие западные государства пережили демократические революции. Народы этих стран, как
показал Макс Вебер, постепенно перенимая привилегии своих аристократических классов,
идентифицировались таким образом с аристократическими идеалами. В каждом французе осталось что-
то от французского рыцаря, к каждому англичанину что-то перешло от англосаксонского джентльмена,
а каждому американцу досталось что-то от мятежного аристократа. Это «что-то» сплавилось с
революционными идеалами и породило понятие «свободного человека», предполагающее
неотъемлемые права, обязательное самоотречение и неусыпную революционную бдительность. По
причинам, которые вскоре будут обсуждаться в связи с проблемой Lebensraum [Жизненное
пространство (нем.). - Прим. пер.], немецкая идентичность никогда не инкорпорировала такие образы в
степени, необходимой для того, чтобы повлиять на бессознательные модусы воспитания.
Доминантность и жесткость обычного немецкого отца не образовала с нежностью и достоинством той
смеси, которая рождается из участия в интегрирующем процессе. Скорее, этот «средний» отец - по
обыкновению или в решающие моменты - начинал олицетворять повадки и этику немецкого ротного
старшины и мелкого чиновника, то есть тех, кто - «будучи облачен в короткий мундир» - никогда бы не
помышлял о большем, если бы не постоянная опасность лишиться малого, и кто продал права
свободного поведения человека за официальное звание и пожизненную пенсию.
