 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
искажался до неузнаваемости. Говорили “демократия” и расстреливали парламент. Говорили
“священная собственность” – и воровали сбережения целого народа, а потом и вообще все
его достояние. Говорили “права человека” – и делали нас абсолютно беззащитными против
подонков и хамов, захвативших деньги и власть. Когда важнейшие слова так испорчены,
трудно тянуть мысль и трудно вести разговор.
Но испорчены были не только слова, но и фразы – словесные конструкции,
передающие информацию и мысль. Речь ответственных людей в ответственный момент
стала настолько невнятной и бессвязной, что за этим нетрудно было видеть отсутствие
связной мысли. Эти люди или по каким-то причинам стремились речью замаскировать свои
истинные мысли, или у них по каким-то причинам была утрачена способность вырабатывать
связные мысли. Скорее всего, обе эти причины вошли в диалектическое взаимодействие и
породили кооперативный эффект разрушения рациональности мышления и рациональности
сообщения .
В связи с тем, как шло в Госдуме обсуждение одного из законопроектов, вызвавшего
волнение в общества (замена льгот денежными компенсациями), В.Глазычев писал: “Так уж
у нас повелось, начиная с и.о. премьера Гайдара, что власть выражает себя крайне
невразумительно. Дело не столько в том, что Гайдар обладает не самой счастливой дикцией,
сколько в его – и многих его коллег – убежденности, что птичий язык представляет собой
высшую форму коммуникации. Черномырдин потратил все силы на вытеснение из речи
ненормативной лексики, но, если не считать восхитительных афоризмов, внятностью
говорения похвастаться не может. Кириенко говорил вроде бы понятно, но так быстро и так
настойчиво, что уж только этим вызывал у слушателей подозрительность. Что бормотал про
себя Примаков, понять было решительно невозможно – запомнилась лишь манера повторять
окончания фраз по два раза, что убедительности речам не добавляет. Роскошный баритон
Касьянова, напротив, порождал у слушателя столь сильное эстетическое переживание, что
уловить смысл было трудно. Фрадков говорить на публику только учится. Слышит ли
Миронов то, что сам же говорит, неясно. У Грызлова, Жукова, Грефа, Кудрина или Зурабова
с дикцией порядок, но и только. Один лишь Фурсенко натурально, естественно внятен, но он
погоды не делает. Один Чубайс способен говорить и жестко, и понятно, но он, отойдя от
публичной политики, избрал молчание”.
Он предложил, среди прочих, и такое материалистическое объяснение этому явлению:
“Объективная противоречивость ситуации, помноженная на внутреннюю конфликтность
целей и возведенная в квадрат за счет разноголосицы лоббистских устремлений множества
групп, не позволяет добиться структурности содержания каких бы то ни было программ.
Отсутствие структурной цельности по сути неминуемо проявляется в форме изложения, что,
кстати, наглядно отразилось в недавнем Послании президента”7.
Это объяснение отдает фатализмом: да, реформа создала хаос в реальности, с этим
хаосом не справилось сознание, оно утратило способность вырабатывать связные
мыслительные конструкции (умозаключения), чтобы эту реальность описать и осмыслить, и
это выразилось в бессвязности изложения. Мы, мол, живем в таком сущем, которое
неразумно, а потому и сами неразумны. Для публицистики это прием хороший, а на деле
человеку для того и дан разум, чтобы овладевать хаосом реальности. И если в этом
овладении мы сегодня несостоятельны, то именно потому, что в течение достаточно
длительного времени наши инструменты мышления подвергались эрозии, порче.
Перестройка стала открытой фазой, этапом радикальной порчи, почти разрушения. О
ней и будем говорить, имея в виду, что этой открытой фазе предшествовала довольно
длительная предыстория. Парадокс в том, что перестройка шла под знаменем
“интеллектуализации” общественной жизни, эпитеты интеллигентный , компетентный ,
научный стали тогда высшей похвалой – а на деле происходил странный и угрожающий
процесс оглупления властной элиты. Быстро деградировала способность к рефлексии –
умению проанализировать прежние решения, извлечь уроки из ошибок, сделать прогноз
будущего.
