 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
уже на границе гениальности (Фихте, Шлейермахер, Карлейль и Ницше). Какой ученый
когда-либо непосредственно понимал все, всех людей, всевозможные вещи? Больше того!
Какой ученый когда-либо проявлял хотя бы возможность постижения всего этого в себе и
вне себя? Ведь замена этого непосредственного провидения, постижения всех вещей и
является исключительной задачей тысячелетней научной работы.В этом лежит основание
того, что люди науки являются «специалистами». Человек науки, если он только не философ,
не знает той непрерывной, все в себе сохраняющей, ничего не забывающей жизни, которая
является достоянием гения: именно в силу отсутствия в нем универсальности. Наконец,
исследования ученого всегда связаны с общим развитием науки в его время. Он берет знания
своего времени в определенном количестве и форме, умножает их и изменяет, а затем
передает полученные им результаты будущему. Но и его исследования длительно
сохраняются только в качестве книг на библиотечных полках: многое из них выбрасывается,
многое дополняется, как недостающее, но они не являются вечными ценностями,
созданиями, не подлежащими исправлению ни в одном пункте. От великих же философских
систем, как от великих произведений художественного творчества, веет чем-то
непреложным, неизменным, вырастает миросозерцание, в котором прогресс человеческой
культуры ничего не в состоянии изменить. Чем значительнее индивидуальность творца
данной системы, тем больше он имеет сторонников во все времена существования
человечества. Есть платонисты, аристотельянцы, спинозиты, берклианцы, есть, наконец, еще
в настоящее время сторонники Бруно, но вы нигде не найдете галилеянцев, гельмгольцистов,
птолемеистов и коперниканцев. Отсюда видно, какая бессмыслица говорить о «классиках
точных наук» или о «классиках педагогики». Ведь подобное словоупотребление искажает
значение этого слова, когда мы говорим о классических философах или классических
художниках.
Великий философ носит титул гения вполне заслуженно и с большой честью. И если
философ вечно скорбит о том, что он не художник (именно таким путем он собственно
становится эстетиком), то художник не в меньшей степени завидует упорной и настойчивой
силе абстрактного систематического мышления философа. Вполне понятно, что они
выдвигают такие проблемы, как Прометей и Фауст, Просперо и Кипри-ан, Апостол Павел и
«Пензерозо». Поэтому, кажется, и художник, и философ имеют в одинаковой степени право
на почет. Ни одному не следует отдавать предпочтение пред другим.
И в области философии не следует особенно усиленно раздавать титул гения, как это
было до сих пор. В противном случае моя работа заслуженно понесет упрек в узкой
партийности против «положительных наук». Я далек от подобного рода партийности, тем
более, что в первую голову она обратилась бы против меня и большей части моем труда.
Нельзя назвать Анаксагора, Гейлинкса, Баадера, Эмерсона гениальными людьми. Ни
шаблонная глубина (Анжело Силезий, Филон Якоби), ни оригинальная плоскость (Кант,
Фейербах, Юм, Гербарт, Локк, Карнеад) духа не в состоянии решить вопрос о применении
понятия гениальности. История искусства, как и история философии полны в настоящее
время самых превратных ценностей. Совершенно другое дело представляет собою история
такой науки, которая беспрерывно подвергает испытанию правильность своих выводов и
выдвигает все новые ценности сообразно объему поправок, введенных в нее. История науки
совершенно пренебрегает личностью своих самоотверженных борцов. Ее целью является
система сверхиндивидуального опыта, из которого отдельная личность совершенно исчезает.
В преданности науке лежит поэтому высшая степень «самоотречения», этой преданностью
отдельный человек отказывается от вечности.
Глава VI.
Память, логика, этика
Заглавие легко может вызвать крупное недоразумение. Оно дает возможность
причислить меня к сторонникам того взгляда, согласно которому логические и этические
