 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
направление, причем и то и другое оставалось логичным и последовательным. Кто желает ознакомиться
с этическим значением смелого и широко проведенного интеллектуализма, пусть изучит историю
гностических нравов. Тогда sacrificium intellectus станет безусловно понятным. Представители этого
течения были последовательны не только в теории, но и на практике, и изживали до последних
пределов, до абсурда все измышления своего интеллекта.
Ориген же пожертвовал чувственной связанностью с миром и ради этой жертвы оскопил,
изувечил самого себя. Очевидно, что для него специфическую опасность представлял не интеллект, а,
скорее, чувство и ощущение, связывавшие его с объектом. Путем кастрации он преодолел чувственность,
присущую гностицизму, и смело мог отдаться богатству гностического мышления. Тертуллиан же
пожертвовал интеллектом, замкнулся от влияния гностицизма, но тем самым достиг такой глубины
религиозного чувства, какой мы тщетно искали бы у Оригена. О Тертуллиане говорит Шульц: «От
Оригена он отличался тем, что каждое свое слово переживал в сокровеннейших недрах души; его
увлекал не рассудок, как Оригена, а сердечный порыв, и в этом его превосходство. Однако, с другой
стороны, он уступает Оригену, потому что он, самый страстный из всех мыслителей, доходит чуть ли не
до отрицания всякого знания и свою борьбу с гнозисом чуть ли не доводит до борьбы с человеческой
мыслью вообще».
Мы видим на этих примерах, как в процессе развития христианства самая сущность
первоначального типа превращается в свою противоположность: Тертуллиан, глубокий мыслитель,
становится человеком чувства; Ориген становится ученым и всецело теряет себя в интеллектуалитете.
Нетрудно, конечно, логически перевернуть вопрос и сказать, что Тертуллиан искони был человеком
чувства, а Ориген человеком мысли. Но такая обратная постановка вопроса вовсе не уничтожает самого
факта типического различия, а оставляет его по-прежнему в силе и, кроме того, отнюдь не объясняет,
почему же Тертуллиан видел своего опаснейшего врага в области мысли, а Ориген в области
сексуальности. Можно было бы сказать, что оба ошиблись, и в качестве аргумента привести факт
роковой неудачи, к которой в конечном итоге свелась жизнь обоих. Тогда пришлось бы допустить, что
каждый из них пожертвовал тем, что ему было менее дорого, то есть некоторым образом совершил
обманную сделку с судьбой. Почему бы не принять и не признать даже такого мнения? Ведь известно,
что даже среди первобытных людей находились такие хитрецы, которые, подходя к своему фетишу с
черной курицей под мышкой, говорили: «Смотри, вот я приношу тебе в жертву прекрасную черную
свинью!» Однако мое мнение таково, что объяснение, стремящееся во что бы то ни стало обесценить
какой-либо факт, не всегда и не при всех обстоятельствах бывает самым верным, даже если такое
объяснение представляется нам вполне «биологическим» и приносит среднему человеку то
несомненное облегчение, которое он испытывает всегда, когда ему удается низвести нечто великое до
своего плоского уровня. Но поскольку мы можем судить о личностях этих двух великих представителей
человеческого духа, мы должны признать их столь проникновенными и серьезными, что о хитрой
проделке или обмане и речи быть не могло: их христианское обращение было истинным и правдивым.
Мы не отвлечемся от прямого пути наших исследований, если на примере настоящего случая
представим себе, какое психологическое значение имеет нарушение естественного потока наших
влечений, каким является христианский (жертвенный) процесс, а именно: из всего вышесказанного
вытекает, что обращение является одновременно и переходом в другую установку. Вместе с тем
становится ясным происхождение того определяющего мотива, который ведет к обращению; также
выясняется, насколько Тертуллиан был прав, говоря, что душа «от природы христианка». Естественное
направление влечений следует, как и все в природе, принципу наименьшей затраты сил. Но бывает так,
что один человек обладает большими способностями в одной области, другой человек — в другой. Или
же бывает так, что приспособление к окружающей среде в детстве требует то несколько более
сдержанности и вдумчивости, то несколько более эмпатии и участия, смотря по тому, каковы родители
и обстоятельства жизни. Это автоматически ведет к известной, излюбленной установке, благодаря
которой и образуются различные типы. Так как каждый человек, в качестве относительно устойчивого
существа, обладает всеми основными психологическими функциями, то для полного приспособления
было бы психологически необходимо, чтобы человек равномерно и применял их. Ибо должна же быть
какая-нибудь причина для существования различных путей психологического приспособления; ясно, что
недостаточно одного лишь пути, потому что объект, воспринятый, например, только мыслью или только
