 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
изъясняется, то — какие бы в нем ни плавали голоса — говорит исключительно
образами, тогда как вы, пересказывая его, орудуете словами или, если угодно,
словообразами.
— Сталин, И., анфилада, травка, косичка, — разве все это, в самом моем сне, еще —
или уже — не слова?
X. — В лучшем случае все это, может быть, лишь ваши различные, из образного
откровения, имена...
— Ну и сподобился! Что же тут «лучшего»? Благодаря сну, выходит, мы со Сталиным
одно и то же разноименное лицо...
X. — Вы ведь только что сами заметили: смотря с какой стороны... Так вот: бабочка,
приснившаяся Чжуан Чжоу, не знала, что она — это он. В этом неведеньи она им и
была. Зато он во сне, уверенный, что он бабочка, свое имя, естественно, позабыл. В том
же неведеньи он оставался собой. Когда он проснулся, то не сразу опомнился, а когда
опомнился, об этом сказал...
—
Вы забыли, что происшедшее комментирует сам «приснившийся» и что, по его
словам, между Чжуаном и бабочкой, — причем не какой-нибудь, а ликующей, на верху
блаженства, полностью разделяемого спящим*, — «несомненно, существует
различие».
* Чжуан, надо думать, во сне обрел Дао: обрел — ибо вспомнил, а вспомнил —
познал; он познал и себя, слившись с летучим Дао, но не потому, что силился знать,
а без всяких усилий, непроизвольно, как сон приходит, как носится бабочка, как в
неузнаваемом вдруг себя узнаешь; и слился не просто, как мы бы сказали, со своей
бессмертной «бабочкой души» (тогда она, быть может, лишь мнится Чжуану), не
просто даже с круговоротом мировых соответствий, всеобщего тождества (тогда
ему, быть может, лишь мнится Чжуан), а с той радостью возвращения к Ь>
...лмянно-му, с тем его совершенным, как само Дао, блаженством, которые уже не
помнят себя, так что им, право же, все равно, чей это сон и чья это явь, кто кому
снится, перевоплощаясь, кто с какой стороны себя узнает и кто, пробудившись, себя
забудет, чтобы в изумлении сызнова вспоминать. Хотя нигде, пожалуй, не
встретишь такого свирепого релятивизма, такой неразрешимой амбивалентности
«памяти» и «беспамятства», «сна» и «пробуждения», не так уж тут все-таки далеко,
при всех очевидных различиях, и до орфиков, и до пифагорейцев, и до гнозиса, ими
совместно вскормленного, и, конечно же, до «Федра» Платона с его восторженно-
крылатой душой (об универсальной «крылатой» символике см.: Е 1 i a d е М.,
Histoire des croyances et des idees religieuses, Paris, 1984, t. 2, p. 196).
Только где оно? Как его в «неведеньи» разглядеть? То, что вы именуете метаморфозой,
индивидуальным сновидчеством у Чжуан-цзы не исчерпывается и разгадывается как
«превращение вещей»... Но оставим китайца в покое и вернемся еще раз к Пастернаку.
Когда он — а точнее, поэзия в нем — восклицает:
Как усыпительна жизнь!
Как откровенья бессонны!
значит ли это, что откровенья здесь противополагаются жизни... X. — Опять слова...
нельзя ли прозаичней?
— ... то есть дробно-мигающий ледяной свет ее нераздельно-теплящейся сонливости...
X. — А это еще что такое?
— ... и что, вспыхивая потусторонне, извне, за пределами ее общих широт и ее прямой
