 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
вероятно, и клонит, — а умереть мне, жить вам, уйдя отсюда, после такого судилища.
Заметим — и скажем себе иначе: куда кому пора идти, в какой, может быть, сон
уходить? Уходить-то надо, сейчас, немедля... Жизнь жизни рознь, но и смерть смерти
рознь, и Лермонтов, например, в отличие от умней-ше-разумнейшего Сократа — всю
жизнь, кстати, бежавшего от «девчоночьих» и «травяных» голосов, повинуясь
нашептываниям бесстрастного демона, — Лермонтов не только, как вам известно,
безумно хотел так «навеки заснуть», чтобы слушать — не в могильном холоде, а в
живящем земляном тепле — сладкий поющий голос и шум склоненного дуба, которые
— сквозь сон или наяву? — нас баюкают — полуживых! — обволакивая из его
полусмерти, но и видывал себя, спящий, въявь — сон сквозь сон и даже сквозь смерть
—
себе посмертно снящимся в живых видениях. Где граница? «Никому не ведомо...»
Подумать только! Свет из темной тьмы исходит, Из смерти — жизнь и то, что
есть, — из ничего.
Это — Ангелус Силезиус, вполне к месту. Потому что такова, должно быть, и
неделимая природа сна — точь-в-точь как подвижная цельная фраза, о которой мы
говорили...
X. — Да вы же сами себе противоречите! Сперва было «жизнь как жизнь», теперь...
— ...и различает в нем — в неразличимости, от жизни к жизни, сквозь тьму свет и свет
— это вот самое «подумать только!» его безотносительная интонация*: голос
лермонтовский, пастер-наковский, голос, быть может, из моего сна, а не тот безголо-
сый, «властный на перепутье», кто, заставляя сон топтаться на месте, — ибо какую же
вы нашли в нем историю! — устанавливает границу между жизнью и смертью, ночь и
день погружает в пограничные сумерки и сводит их говорящий, с двух сторон
единимый о-пыт к ограниченно-единичному выпыту.
* Различающая, она все еще слышится у невесты в Песне Песней: «Сплю, сердце
мое бодрствует».
X. — Но я не оспариваю нисколько цельность вашего опыта и его живой, без границы,
выраженности во сне. Дело лишь в том, что этот опыт — ваш и что выражается он
вовне по частям. Оставим же общие рассуждения; постараюсь быть точным. Если
внимательно в ваш сон вглядеться, обнаруживаешь немало значительного в личном
плане: ваши детские травмы, сказавшиеся прежде всего на способностях ориентации;
мнимо-органическую и компенсационную символику красок, которая вами движет, вас
направляет, а то и переносит запросто в сферу воображаемых тайных связей; ваш
несомненный, глубоко засевший комплекс кастрации; ваши двусмысленные,
эмоционально-амбивалентные отношения с тем, что, отождествляясь с вашим
желанием, раскрывая вас навстречу миру, вносит в ваше я содержательность, полноту
и одновременно его, так сказать, похищает: с И., с вашими детьми, со словом общения,
со знакомыми, даже близкими и однако чуждыми лицами, со временем, хотя, конечно,
своим, но явившимся вчуже или отчужденно, со смертью, наконец, выступающей в
роли самозаклания... И отсюда же, — но я могу ошибиться, — чрезвычайно
болезненное чувство вины и самоистязательный или, если угодно, искупительный
характер сна.
— Но сам-то сон? Куда он подевался? Сон единственный — неописуемо — как
чудовище на нашем пути...
X. — На вашем, только на вашем... Добавлю, впрочем, чтобы вас утешить или
успокоить, что я мог бы вычитать в нем не только мучительность пребывания на
положении внутреннего эмигранта, отвергнутого тоталитарным миром, но и
удивительное предчувствие вашего изгнания...
