 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
времени равным образом суть — хотя бы по логике сна —и его тоже детища...
X. — Совсем напротив, не осознавай он столь болезненно отравленность собственных
источников, он, несомненно, реагировал бы с меньшей стеснительностью,
деликатностью или слабоволием.
— ... Так что при всем могуществе его технического приумножения и неслыханное™
его охвата, — но ведь это, признайте, палка о двух концах, — без сознательной волевой
реакции ему, конечно, не обойтись, а реакция такая не обретет, пожалуй, внутренней
силы, пока не встанет перед нами и не потребует в нас ответа вопрос: эти тысячелетия
и эти страшилища — в сени ядерных мегатонн, в преддверии всяких «пришествий» из
космоса — заслуживают ли они еще имени сфинкса?., звучит ли еще в человеческом
зверстве — не дубинкой, разумеется, вооруженном (но причисляемом почему-то, даже
при самом механизированном и бюрократическом его обличьи, к архаизмам или
пережиткам), — звучит ли в нем, сквозь загадочность его исторических тупиков, голос
древней судьбы и древнего испытующего чудовища? Ни отмахнуться, ни пройти мимо
не сможет тогда и тот, кто сошлется на свою глухоту либо непонимание рокового
вопроса — везде однозначного и тождественного, который, быть может, и есть на-
важдение моего личного, слишком личного сна.
X. — Что ж поделать? Ваш сон устарел. И даже больше того: устарел, еще не
приснившись. Эти тысячелетние, в прямом и мил-ленаристском смысле, чудовища уже
давно здесь выглядят птицами перелетными. Какое бы имя они ни носили: Хозяин
Замка, Господин Тэст, Человек Без Свойств или даже Гитлер, — ничто не позволит им
закрепиться тут прочно и свалить окончательно стену, отделяющую мир сновидческий
(сколь бы ни был он кровав наяву) от царства господствующей повседневности. Тогда
как ваше чудовище до того обжилось у вас в лабиринтообразных анфиладах, что уже
ничем не отличается от кишащих там «мелочей жизни», так что даже ваша
отсутствующая либо затекшая правая рука оказывается точной зеркальной копией
высохшей левой руки вездесущего зверя-диктатора... Ничего удивительного, что
посторонним эти лабиринты в высшей степени безразличны; ваш действительный или
так называемый сфинкс, на их взгляд, не более чем выживший из ума Минотавр...
разделывайтесь же наконец с ним сами! Здесь о вашем «финальном нарыве» не хотят
больше слушать! Скажу резче и жестче: быть может, моды в этом мире столь же
легкомысленны^ сколь эфемерны их витрины, но, если людям тут за последний
десяток лет приелись до смерти ваши чудовищные откровения и ваши зловещие «сны
наяву», это, право же, не в силу какого-то особенного, под бегемотовой шкурой,
равнодушия, а всего только потому, что, на вашу беду, они никого больше и впрямь не
касаются, что от них действительно ушли без оглядки и что, попросту говоря, у людей
этих нынче иные заботы или, как выразился бы француз, «другие кошки для хлыста».
— Эти кошки, а лучше сказать, кошачьи, — не в родстве ли они с той породой, которая
нас интересует?
X. — В отдаленном, но несомненном.
— Со сфинксом?
X. — С ним. Надо только увидеть множество особей, цепенеющих вереницей в
перспективе времен.
— В таком случае должен признаться, что с трудом себе представляю, чтобы этот
хищник, даже в миниатюрнейшем виде, позволил кому-либо себя хлестать.
X. — Если ваш экземпляр для этого слишком горд и свиреп, тем лучше для животного
царства... но дело ваше: выкручивайтесь как умеете!
— Вы непременно хотите, чтобы нас разделяла тысяча лет? Не удастся! И не удастся
