 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
до тех пор, пока не выйдут сроки, то есть покамест бодрствует сон...
X. — Значит, я двойник из вашего сновидения?
— ...мир которого, потяжелей наших сонных видений, — мир стершихся лиц,
сумеречных двойников и всеобщего, не отпускающего вопроса, — подсказывает нам
внятно, что время отныне — по крайней мере время ожидания — «внутри» и
«снаружи» неразделимо и что считать себя к ожиданию непричастной, пребывающей
безотносительно в мирах отдаленных, равносильно для мысли пребыванию в недоумии
не просто самом тщетном и, по-видимому, самом опасном, но еще и — по смыслу
слова — таком, у какого отсутствует внутренняя пружина, распрямляющаяся при
всякой попытке и даже поползновении мыслить до конца...
X. — Сон подсказывает — но кому? Только вам да вдобавок мне, вашему невольнику.
— ... А поэтому вас, пожалуй, не удивит, что при всем том невежестве, на котором
трагикомически она замешана, некоторая снисходительность дошлого советского
прохиндея по отношению к западным «богачам» и «счастливчикам» — куда более, чем
к голодающим где-то в темной дали «голопузым», — представляется мне не то чтобы
справедливой, но, если можно так выразиться, сослепу дальновидной в отличие от его
невольной и неистребимой зависти...
X. — Странное дело! У вас получается так, что мысль заглядывает тем дальше и тем
неудержимей порывается мыслить до конца, чем плотнее давящий нас гнет и чем
ближе мы благодаря ему к неразличимо-сумеречному состоянию. Каковы же,
спрашивается, должны быть озарения под г,юбовой доской?!!
— Что ж, многие из нас в самые страшные годы привыкли жаловаться: «Живем, как в
гробу». Но когда наконец вырвался, когда полнота дыхания стала нормой, а над
головой протянулось, без особых угроз и надежд, рыхлое, нудное, заурядное небо,
тогда вспомнишь вдруг и ответишь самому себе: «Да ведь была в гробу одна такая
щелочка, и сквозь ту щелочку такие распахивались глазам небеса!..» Впрочем, не все,
разумеется, столь безумно 'просто, и мы еще вернемся, надеюсь, к этому парадоксу. Я
хотел лишь сказать, — но кто этой азбучности теперь не усвоил? — что пребывание
вовне давно уже географией (и даже хронологией) не определяется, что оно
завоевывается единым (вы назвали его тотальным), постепенно себя изживающим
опытом — и, конечно же, не в отдельной искусственнейшей теплице, лелеющей свои
салаты за глухими, чуть-чуть потрескавшимися стеклами. Если же опыт рискует
затянуться до конца света, а вопросительная его заноза торчит в нас по-прежнему
глубоко без движения, мы зато ощущаем вокруг ее острия, как в ответ шевелится
холодная сила нашего личного выбора. Поскольку вы, быть может, правы и сменяю-
щиеся горизонты времен, изначально отравленные, с неизбежностью — от загадки к
загадке — докатились до этого гнойного тупика, не следует ли — воля наша! —
покончить раз навсегда с темной игрой последовательных, горизонтами обозначаемых
искусителей?
X. — Почему же покончить? Потому ли что слишком они, до тошноты,
последовательны? Но усталость для истории не довод и для ее зверей не оправдание.
Потому ли что последние из них по счету возомнили себя и впрямь распоследними? Но
ведь после того как воля неслыханная воздвигла на русской почве планетарного
сфинкса, а затем попыталась разыграть ту же роль в чудовище Третьего Рейха, история
— не без нашей помощи — хорошенько проделала свою работу, расчистив дорогу для
дальнейшего счета: один зверь провалился, как ему и положено, самоубийцей в тар-
тарары...
— Значит, Гитлер развязал самоубийственную войну, а затем и сам размозжил себе
голову потому только, что его секрет разгадали.
