 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
etc. — как об «обществе» значит вступить в особую языковую игру, в которой
разрешаются одни теоретические ходы и не разрешаются другие, и в частности
вводится элемент абстракции.
В настоящее время в эмпиризме есть остаточный элемент истинности, состоящий
в том, что применение абстрактных или теоретических терминов должно быть
узаконено таким образом, какой не требуется для вокабулярия «низшего уровня».
Например, современное понятие общества должно быть втиснуто в часть концеп-
туального пространства, занятого более ранним и несколько более конкретным
термином «государство»². Существовавшее вначале сопротивление введению этого
термина было совершенно очевидно политическим: «общество» считалось как-то
связанным с третьим сословием и потенциально угрожающим государству. В наше
время эта политическая враждебность к понятию общества в большинстве случаев
принимает форму индивидуализма: «индивид и общество». Но этот этический или
политический индивидуализм является лишь одним из аспектов подхода, самым
острым теоретическим инструментом которого является редукционистский тезис о
«методологическом индивидуализме». Высказывается претензия, что болтовня об
обществе, или о социальном целом вообще — всего лишь стенографическая
или суммарная запись (redescription) того, что в конечном счете
должно описываться и объясняться в терминах индивидуального действия. Как
сформулировал Д. С. Милль, «законы феноменов общества не суть и не могут быть
ничем иным, кроме как действиями и страстями человеческих существ, соединенных
вместе в общественное состояние»³.
Но можем ли мы действительно обойтись без понятия общества? Как мы видели,
наиболее предпочитаемой альтернативой является онтология индивидуальных лиц и
их действий, и тут социальные структуры суть по отношению к ним просто
суммарные, метафорические вторичные описания (redescriptions). Выгода состоит в
том, что критерии идентичности людей непроблематически задаются их телами,
которые почти всегда явно отличны от других тел. Оказывается, однако, что это
продвигает нас не весьма далеко, так как более интересны те человеческие действия,
которые предполагают сеть социальных отношений. И если эти социальные отношения
являются непременным условием индивидуальных действий, то странно, видимо, было
бы мыслить их как нечто сколько-нибудь менее реальное, чем эти действия.
Что правильно, конечно, так это то, что мы точно не знаем, как эти отношения
характеризовать, и что наши характеристики окажутся пробными, соотнесенными с
частными целями объяснения и так далее. Но это не означает, что какая-то совокупность
реальных социальных отношений не является необходимым условием для всех,
исключая самые банальные, человеческих действий. Ковырять в носу я могу вполне
самостоятельно, но я не могу получить по чеку деньги, писать книги или объявлять
войну безотносительно к существованию и действиям других людей.
В объяснении же нуждается то, почему в нашем обществе большинство людей примет
на веру любое конфиденциально высказанное утверждение, скажем, о структуре ДНК,
но скептически отнесется к утверждению о социальной структуре современной Бри-
тании, — и почему они правы, поступая так. Сказать, что биохимия — наука «зрелая»,
а социология — нет, значит очень мало помочь делу. Ссылки на точность измерения
тоже бьют несколько мимо цели. Проблема состоит не в том, что мы не можем в
общественных науках произвести точные измерения, но в том, что мы не уверены,
какой цели они служат, поскольку интересующие объяснительные структуры и
даже их explananda кажутся безнадежно неясными.
Может показаться, что такого рода соображения имеют целью конвенционалистское
понимание социальных наук, где все их важные термины окружены паническими
