 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
человек, черная «Волга». Это в самом деле несколько неожиданно, может, это и впрямь относится к
нам?» Но живой, из поджилок идущей тревоги не возникало. Вопросы больной могли породить целый
диспут, как отличить случайность от неслучайности, но заставить вздрагивать они не могли. Однако
больная была напугана. И не сомнение было тому причиной. Она испугалась потому, что в самом звуке
сирены было что-то хватающее за сердце, в самом взгляде мрачного человека таилось нечто особое и в
быстром движении черной «Волги» чувствовалось что-то зловещее, сокровенное, касающееся ее.
[Восприятие больной есть мифологическое восприятие, как его описывал А. Лосев в «Диалектике мифа»
/156/. Бредовые моменты воспринимаются ею как личные послания, неотделимые от самой ткани
чувственного восприятия. Многие больные шизофренией живут в особом выразительном
мифологическом мире. Например, одна больная мне говорила, что видит все предметы как будто сквозь
желтый свет; а другая в коврах, стульях временами чувствовала недовольную агрессивность к себе. Все
это особая жизнь, вплетенная в чувственное восприятие, неотделимая от него и неслиянная с ним.] Она
сначала вздрагивала, говорила «ой», а потом высказывала нечто напоминающее сомнение. То, что для
меня являлось скорее информацией (звук сирены, мрачность человека, быстрота машины), для нее было
личным, предельно субъективным событием (как, например, для матери плач ребенка). У звука сирены,
взгляда мрачного человека, неожиданного появления черной «Волги» как будто были невидимые для
меня щупальца, которые проникали в ее тело и сжимали сердце, диафрагму, гортань, заставляя трепетать
в страхе. Мир ее бредового восприятия как бы являл собой ужасного осьминога, безжалостно
запустившего свои щупальца в ее душу. Я не мог их вырвать, и под холодным небом мы шли втроем: я,
она и «осьминог». Желая помочь ей, я говорил: «Не бойтесь. Ничего страшного в этом нет. Поверьте
мне». Она спрашивала: «Правда? Ничего страшного? Ведь правда?» Я отвечал: «Правда. Поверьте мне.
Ничего страшного». И я чувствовал, что она хотела мне верить. Она видела, что я не боюсь, и это
успокаивало хотя бы немного. Ведь она понимала, что мы находимся на одной улице.
Серый асфальт был испещрен озерками луж. Похлопывая мягкими шинами, подкатил автобус,
похожий на бульдога. Двери закрылись, автобус поперхнулся, кашлянул и увез ее вместе с ее
«осьминогом». И мне еще долго виделось ее беспомощное бледное лицо, смотрящее на меня глубокими,
темными, напряженными глазами-колодцами. В этом этюде мне было важно показать прогулку так, как
она запечатлелась во мне. Восприятие Светиных страхов осталось в единой гамме, созвучии с
атмосферой улицы, как будто природа, я и Света составляли все вместе одну тоскливую музыкальную
мелодию.
Суицид
После четвертой госпитализации сгустились сумерки депрессивного настроения, появились
мысли о самоубийстве. Не хотелось жизни существа несвободного, с утра до ночи переживающего
грубое насилие. Света говорила, что, если бы имела пистолет, все бы кончилось. Суицидальные мысли
являлись жестом отчаяния, криком о помощи, обращением к людям (к тем, кому настойчиво говорила о
пистолете). Полагаю, что не отсутствие пистолета удерживало ее от суицида, а мысль о дочери,
нежелание сдаться, страх лишиться жизни. Но был один момент, который крайне настораживал меня
как психиатра и успокаивал окружающих, которые судили о больной по здоровой мерке. Среди
суицидальных высказываний, на самом их пике, больная могла вдруг рассмеяться, если собеседник
пошутил. Окружающие думали, что раз так порой бывает, то суицидальный риск невелик, я же думал
иначе. Ведь что же получается: больной очень плохо, но вот звучит шутка, и она смеется (правда, без
заражающей веселости). Смех рождался как бы по принципу: раз сказано нечто смешное — нужно
смеяться. Психологически малопонятно, как больная среди депрессивного мрака сохраняет способность
смеяться в ответ на шутки. Очевидно, что она не играет в отчаяние, — оно глубоко и неподдельно.
Депрессия захватила витальную сферу: Света практически ничего не ест несколько дней, нет живого
любопытства, уже и слезы высохли (облегчения все равно не приносят), во рту сухость, под глазами
тени, кожа дряблая, сухая. Постарела лет на пятнадцать, неимоверно похудела. Все это производит
впечатление тяжелой соматической болезни. Реакция на шутку происходит совершенно отщепленно от
ее душевного состояния. Вот это-то и пугает. Страшно, что, вот так же отщепившись от остального
массива переживаний, вдруг даст реакцию на суицидальные мысли, как бы оставляя в ином плане
мысли о дочери, желание бороться и жить. [Вектор вины в основном направлен вовне, а не на себя. Все
