 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
действие видно по тому радикальному преображению, какое женщины узнают на себе перед
своим зеркалом: чтобы накраситься, они должны обратиться в ничто и начать с белого листа,
а накрасившись, они облекаются чистой видимостью существа с обнуленным смыслом. Как
можно настолько заблуждаться, чтобы смешивать это "избыточное" действие с каким-то
заурядным камуфлированием истины? Только лживое может отчуждать истинное, но макияж
не лжет, он лживее лживого (как игра травести), и потому ему выпадает своего рода высшая
невинность и такая же прозрачность — абсорбция собственной наружностью, поглощение
собственной поверхностью, резорбция всякого выражения без следов крови, без следов
смысла — жестокость, конечно, и вызов — но кто же туг отчуждается? Только те, кто не
может вынести этого жестокого совершенства, кто не может защититься от него иначе, как
моральным отвращением. Но все сбиты с толку. Как еще ответить чистой видимости,
подвижной либо иератически застывшей, если не признанием ее суверенности? Смыть грим,
сорвать этот покров, потребовать от видимостей немедленно исчезнуть? Чушь какая: утопия
иконоборцев. За образами нет никакого Бога, и даже скрываемое ими небытие должно
оставаться в тайне. Что наделяет все величайшие блоки воображения соблазном,
гипнотизмом, "эстетическим" ореолом, так это полное стирание всякой инстанции, пускай
даже лица, стирание всякой субстанции, пусть даже желания — совершенство
искусственного знака.
170
