 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
ского различия практики и поэзии. Теперь стоит пояснить это, обратившись к античной традиции
определения нравственного действия. Для греков человек был таким существом, которое, как и
всякое другое существо, “настроено” на некую цель (telos), то есть такое завершение существова-
ния, которое невозможно произвольно назначить, его можно только обнаружить. Желудь по своей
сущности настроен на то, чтобы стать дубом – таков знаменитый аристотелевский пример. Внут-
ренний образ, который делает желудь тем, что он есть, одновременно как бы направляет его к цели,
а именно к тому, чтобы стать совершенно развитым желудем и затем – дубом. В человеке этот
процесс происходит так же, с одной только разницей, заключающейся в том, что человек может
размышлять и решать; и у человека тоже есть свое назначение, которое является его осуществле-
нием, но, в отличие от желудя, человек может посредством своих интеллектуальных и волевых дей-
ствий достичь своих целей или упустить их. На вопрос о том, что могло бы быть такой целью, греки
дали ответ, который сегодня можно истолковать неверно: eudaimoniaI*, счастье и исполнение. Цель
человека (так можно было бы перефразировать этот изначальный греческий ответ) – это объектив-
ное, встроенное в нас осуществление, которое одновременно способно доставить нам величайшее
субъективное удовлетворение. Мы, такие, какие мы есть, предназначены для того, чтобы стать чем-
то совершенно определенным; и если это нам удается, то мы находим полный покой и счастье. Но
в чем состоит цель – этого нельзя определить, исходя из наших собственных мнений, так как это
лежит “по ту сторону” наших возможностей распоряжаться чем-либо, точно так же, как никто не
может просто так решать, превратиться ли ему в Бога или в животное. Правда, Аристотель пишет,
что человек, при всей своей включенности в обязательства перед полисом, должен достичь своего
назначения, athanatizein, подражать бессмертию в рамках своих возможностей; именно человече-
ское самоосуществление – соревноваться с богами в совершенстве, но человек остается человеком
и тогда, когда ведет себя как животное, другими словами, человеку присуще только ему свойствен-
ное назначение, которое имеет, в соответствии с человеческой сущностью, верхнюю и нижнюю
границы, причем внутри этих границ оно может принимать различные образы возможного совер-
шенного бытия, но именно потому его (человека) совершенство отличается от всего остального.
Возможно, кто-нибудь возразит, что такое античное понимание нравственного действия едва ли
имеет отношение к тому, что мы понимаем под этим сегодня. И уж конечно не к той дисциплине,
которая заботится о создании связной теории этического действия, или философской этики. Ее за-
дача – исследовать, что человек может и должен вообще и в особенности. Однако эту проблемати-
ку – таково возражение – невозможно объединить со спекулятивными размышлениями о том, в
чем состоит осуществление человека.
Античность, а позднее и средневековье не поняли бы такого возражения; а то, что мы сегодня
стараемся развить эти размышления, указывает на исчезновение из поля нашего зрения основы
того, что когда-то понималось под этикой. Античность и средневековье понимали под этикой не
столько теорию обоснования того, каким принципам нам следует подчиняться и что мы можем
себе позволить, сколько размышление над тем, какую жизнь мы должны вести, чтобы соответство-
вать нашему человеческому бытию. Этот вопрос с неизбежностью приведет к другому вопросу –
о соизмеримости, и тем самым к деталям долженствования; однако перед этим мы сталкиваемся с
еще более фундаментальной проблематикой, которая определяет образ жизни человека. Все зави-
сит от того, каковы цель и назначение человека и как нам скорее приблизиться к осуществлению
этой цели, коренящейся в самой человеческой сути. Как выразился Аристотель в “Никомаховой
этике”, показателем истинности практической философии является правильное стремление, есте-
ственная ориентация человека на его объективное осуществление.
Так что не должно удивлять, что этика, рассуждающая подобным образом, подчеркивает не
столько нравственность или безнравственность отдельных действий, сколько – те позиции, которые
лежат в их основе. И если главная проблема этики выражается уже не в вопросе: “Обязан ли я это
сделать, могу ли я себе позволить это?” – а в вопросе: “Как должен я оформить свой жизненный
путь, чтобы осуществить свое внутреннее назначение как человека?” – то хотя отдельные действия
и не теряют своей важности, но они выстраиваются в более общую связь. Они выстраиваются в
позиции, которые помогают или препятствуют мне вести образ жизни, соответствующий или про-
тиворечащий моему потенциальному осуществлению. Такие позиции, или диспозиции (предрас-
положения, наклонности) греки называли arete
8*
, что сейчас можно перевести, лишь подвергаясь
опасности неверного истолкования. Если в немецком языке мы переводим это как “добродетель”,
то возникает ассоциация с особого рода этическим достижением, которое выделяет одного челове-
ка перед другим. У греков же скорее имеется в виду некоторого рода превосходство, которое мож-
8*
добротность, добродетель (греч.) – прим. перев. и ред.
