 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
о смысле и ценности жизни, он нездоров, поскольку ни того, ни другого
объективно не существует; ручаться можно лишь за то, что у человека есть
запас неудовлетворенного либидо”. Я считаю специфически человеческим
проявлением не только ставить вопрос о смысле жизни, но и ставить под
вопрос существование этого смысла. В частности, привилегией молодых
людей является демонстрация своей взрослости прежде всего тем, что они
ставят под сомнение смысл жизни, и этой привилегией они более чем
активно пользуются.
Эйнштейн как-то заметил, что тот, кто ощущает свою жизнь лишенной
смысла, не только несчастлив, но и вряд ли жизнеспособен. Действительно,
стремление к смыслу обладает тем, что в американской психологии
получило название “ценность для выживания”. Не последний из уроков,
которые мне удалось вынести из Освенцима и Дахау, состоял в том, что
наибольшие шансы выжить даже в такой экстремальной ситуации имели, я
бы сказал, те, кто был направлен в будущее, на дело, которое их ждало, на
смысл, который они хотели реализовать. Позднее американские психиатры
получили этому подтверждение на материале военнопленных,
находившихся в японских, северокорейских и северовьетнамских лагерях.
Не должно ли то, что является верным по отношению к отдельным людям,
быть верно и по отношению к человечеству в целом? И не должны ли мы в
рамках так называемых исследований проблем мира уделить внимание
вопросу: не заключается ли единственный шанс человечества на выживание
в общей для всех задаче, в одном общем стремлении к одному общему
смыслу?
Вспомним, с чего мы начали. У каждого времени свои неврозы
— и
каждому времени требуется своя психотерапия. Теперь нам известно
больше: лишь регуманизированная психотерапия способна понять приметы
времени
— и ответить на запросы времени. Лишь регуманизированная
психотерапия может справиться с деперсонализирующими и
дегуманизирующими тенденциями, повсеместно берущими смысл. Так
можем ли мы дать сегодняшнему экзистенциально фрустрированному чело-
веку смысл? Ведь мы должны радоваться уже, если его у сегодняшнего
человека не отнимают, внедряя в его сознание редукционистские схемы.
Достижим ли смысл? Возможно ли вновь оживить утерянные традиции или
даже утраченные инстинкты? Или же был прав Новалис, заметивший
однажды, что возврата к наивности уже нет, что лестница, по которой мы
поднимались, упала?
Попытка дать человеку смысл свелась бы к морализированию. А
мораль в старом смысле слова уже доживает свой век. Через какое-то время
мы уже не будем морализировать, мы онтологизируем мораль. Добро и зло
будут определяться не как нечто, что мы должны делать или соответственно
делать нельзя; добром будет представляться то, что способствует осу-
ществлению человеком возложенного на него и требуемого от него смысла,
а злом мы будем считать то, что препятствует этому осуществлению.
Смысл нельзя дать, его нужно найти. Процесс нахождения смысла
подобен восприятию гештальта. Уже основатели гештальтпсихологии Левин
и Вертгеймер говорили о побудительном характере, присущем каждой
отдельной ситуации, в которой мы сталкиваемся с действительностью.
Вертгеймер зашел даже так далеко, что приписал содержащемуся в каждой
ситуации требованию объективный характер. Адорно, впрочем, также ясно
