 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
В отношении же к “разумным потребностям” социологи и экономисты перестройки
впадают, на мой взгляд, в тяжелый припадок гипостазирования
. Оказывается, когорта
прогрессивных обществоведов (в их числе С.С.Шаталин) рассчитала в 1987 г. “значение
оптимума материальной обеспеченности; его денежное выражение соответствует душевому
доходу 220-235 руб. в месяц”. Рассчитала – это, надо понимать, высосала из пальца, исходя
из представлений узкого круга академиков и профессоров. Но чуть более широкие массы
социологов в этот расчет поверили и снабдили своими комментариями идеологическую
машину реформаторов. Слово науки!
В массовом сознании самих потребителей представления были иными. Социологи
пишут: “Среднеарифметический душевой доход в нашей выборке составляет около 104 руб.
в месяц, а доход тех, кто заявил, что семейный бюджет в основном позволяет удовлетворять
разумные потребности, – около 107 руб. Из этого можно сделать вывод, что критерием
разумности, как и в случае со “справедливой” заработной платой, выступает в массовом
сознании статистическая средняя величина” (с. 59).
Это и есть гипостазирование – “исследователи” уверовали в чисто идеологический
постулат, а потом под него подгоняют наблюдаемую реальность. И никаких альтернативных
рассуждений. А ведь в данном случае напрашивается гораздо простая логическая цепочка:
критерием разумности потребностей выступает в массовом сознании заданная культурой и
подтвержденная здравым смыслом и пониманием ограничений мера; статистическая средняя
величина дохода в советской социальной системе тяготеет к этой мере, закрепленной в
массовом сознании.
Но ведь ни исторических условий, в которых вырабатывалась эта мера, ни реальных
ограничений, в рамках которых здраво рассуждали в то время советские люди, социологи из
АН СССР знать не знали и ведать не хотели. Об этом у них и речи нет, хотя бы в виде тени
сомнения. Они уверены в своей убогой концепции, которой придали статус самостоятельной
сущности: “Проведенный анализ позволяет предположить, что динамический когнитивный
стереотип потребления сформирован в массовом сознании идеологией уравнительства и
практикой минимальной дифференциации в оплате труда. По-видимому, сыграла свою роль
также борьба с “вещизмом”…” (с. 59).
При таком подходе мы поневоле “не знали общества, в котором живем” – и не могли
знать. Труды этих перестроечных социологов просто дышат ненавистью к традиционным
культурным нормам нашего общества. И ради чего! Вот что их возмущает: “Возможность
значительной дифференциации в оплате в зависимости от трудового вклада приносится в
жертву беспринципной, зато бесконфликтной уравниловке. Об этом свидетельствует также
медленное, а местами драматическое внедрение индивидуальной и кооперативной трудовой
деятельности, арендного подряда. Старые социальные нормы противятся утверждению
новых норм. Идеологические меры к преодолению этих неблагоприятных тенденций
видятся… в повышении престижа благ и услуг, способствующих всестороннему развитию
личности” (с. 60).
Прежде чем перейти к рассмотрению последствий этой идеологической работы “по
повышению престижа благ и услуг”, замечу, что пренебрежение к традиционным
(“эмпирическим”) культурным нормам носило во время перестройки принципиальный
характер. Это – очень грубое нарушение норм научности, ибо дело науки – изучать то, “что
есть ”, а утверждать то, “что должно быть”, не входит в компетенцию науки, это дело
политики и культуры, поскольку связано с утверждением нравственных ценностей, которые
не поддаются обоснованию научными методами. Но в том, как ставили этот вопрос многие
социологи и экономисты времен перестройки и реформы, наблюдается нарушение норм не
только научности, но и вообще рациональности и даже обыденного здравого смысла.
В цитированной работе социологи завершают свои рассуждения о реакционной
сущности непритязательности и уравнительности цитатой, которая якобы с очевидностью
подтверждает их правоту: “Эмпирическое нормотворчество, являющееся исторически более
ранним, чем теоретическое, тесно связано с обыденным сознанием, в котором социальная
