 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
организация отражается без достаточно глубокого проникновения в сущность общественных
процессов. Характерная особенность образования социальных норм на эмпирическом уровне
– стихийный и внеинституциональный характер”157.
Какая самонадеянность! Свои убогие, вымученные на потребу очередной правящей
группировке доктрины они называют “теорией”, а прошедшие длительный отбор в ходе
реальной народной жизни культурные нормы – неглубокими и внеинституциональными. С
этими их “теориями” мы и потерпели катастрофу, из-за них мы и “не знали общества, в
котором живем”.
В этом – откат от норм рациональности, от установки Просвещения на беспристрастное
интеллектуальное освоение реальности как необходимого этапа, предваряющего ее
этическую (идеологическую) оценку. Этот откат – признак общего культурного кризиса
индустриального общества. Как писал К.Лэш, “вырождение аналитической установки в
массированное наступление на любые идеалы привело нашу культуру в плачевное
состояние” (“Восстание элит”). У нас в ходе перестройки и реформы это проявилось в
гипертрофированном виде.
Когда вспоминаешь дебаты в среде нашей интеллигенции начиная с 1960 г. (в тот год я,
закончив досрочно счастливую студенческую юность, начал работать, дипломником, в
исследовательской лаборатории в АН СССР и сразу окунулся в эти дебаты), то видно, как
шло вызревало разделение образованных людей на две мировоззренчески очень различные
группы. Все были настроены критически по отношению к советскому общественному строю,
у всех кипел разум возмущенный.
Но люди одного типа относились к истории России как к родной истории, а к
окружавшим их советским людям как родным людям – и они старались понять эту историю
и этих людей, выявить истоки того, что казалось несуразным и больным, чтобы помочь
излечиться. У самых радикальных в этой группе интеллигенции их критика была как нож
хирурга (хотя и эти любящие интеллигенты в большинстве своем этим ножом не умели
пользоваться).
В другой группе, даже у людей мягких, наша история была черным позорным пятном,
и они совершенно не желали ее понять, они искали в ней слабые места, куда можно ударить.
И критика была у них вовсе не инструментом лечения. Уже тогда удивляло в них
“вырождение аналитической установки”, навыков и желания рефлексии. Они не
раздумывали над болезнями советского общества, они собирали о нем разведывательную
информацию, которую использовали во время перестройки как оружие. Но за прошедшее с
1960 г. время инструменты их мышления претерпели такую деградацию, что это потрясает. Я
вспоминаю “друзей моих прекрасные черты”, из обеих этих групп, упорядочиваю
запомнившиеся разговоры во времени – и удивляюсь тому, как год за годом тупели,
становились короче и бессвязнее рассуждения воинствующих. Они как будто открыли
простые истины, уверовали в них, и мышление стало им ни к чему, осталась одна страсть. Но
сила их была в том, что эта страсть маскировалась под разум – они же имели статус
интеллигентов, они были доктора наук и академики!
Как это произошло? И вот, изучая трактовку категории потребностей у Маркса, я
натолкнулся на его кредо в структурно похожей ситуации и восхитился тому, как точно он
выразил установки этой “второй группы” советской интеллигенции, которая и взяла верх во
время перестройки. В январе 1844 г. Маркс закончил введение “К критике гегелевской
философии права”, где и сформулировал нормативные методологические установки
прогрессивного человека по отношению к истории, религии, культуре своего народа.
Афоризмами из этой работы была и остается насыщена речь нашей хотя бы слегка
гуманитарно эрудированной демократической интеллигенции. Можно сказать, в этой работе
– ее мудрость.
В частности, Маркс в этой работе пишет о своей родине: “Война немецким порядкам!
Непременно война! Эти порядки находятся ниже уровня истории , они ниже всякой критики
, но они остаются объектом критики, подобно тому как преступник, находящийся ниже
