 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
десятилетия в России.
Вся перестройка как “демократическая революция” была проведена так, что лозунг
демократии был для нее ширмой, маской. Ни о каком служении народу и даже компромиссу
с ним и не помышлялось. В целом интеллигенция приняла на себя роль “просвещенного
авангарда”, который был готов гнать массу силой (пусть и силой внушения и убеждения), не
считаясь ни с какими ее страданиями. К этой массе не было не только уважения или любви –
не было даже простого сострадания.
Вот каково представление о большинстве людей у академика Н.М.Амосова, ставшего
одним из ведущих духовных авторитетов в среде интеллигенции: “Человек есть стадное
животное с развитым разумом, способным к творчеству… За коллектив и равенство стоит
слабое большинство людской популяции. За личность и свободу – ее сильное меньшинство.
Но прогресс общества определяют сильные, эксплуатирующие слабых”435. Замечу, что
отношение это совершенно антинаучное, проникнутое самым дремучим
социал-дарвинизмом, которым даже англо-американский средний класс переболел уже к
концу ХIХ века.
На глазах у интеллигенции и при ее одобрении реформаторы поступили с населением
страны поразительно безжалостно
. И это культурный слой принял – чуть ли не с
одобрением. Даже весьма либеральный академик Г.Арбатов посчитал нужным отмежеваться
в 1992 г.: “Меня поражает безжалостность этой группы экономистов из правительства, даже
жестокость, которой они бравируют, а иногда и кокетничают, выдавая ее за решительность, а
может быть, пытаясь понравиться МВФ” (“Независимая газета”, 13. 03. 1992). Но такие
реплики были очень редки да и очень робки.
Вот пример безжалостности отщепившейся интеллектуальной элиты – отношение к
безработице. В середине 1990 г. эксперты правительства Рыжкова прогнозировали на 1991
год высвобождение только в сфере материального производства 15-18 миллионов
работников. Пропаганду безработицы вели не только интеллектуалы высшего ранга, вроде
академика Т.И.Заславской или Н.П.Шмелева, но и на среднем уровне – при благосклонном
отношении интеллигенции в целом.
В журнале Академии наук СССР “Социологические исследования” печатались статьи с
заголовками такого рода: “Оптимальный уровень безработицы в СССР”436. Оптимальный!
Наилучший! Что же считает “оптимальным” для нашего народа социолог из Академии наук?
Вот его идеал: “Оптимальными следует признать 13%… При 13% можно наименее
болезненно войти в следующий период, который в свою очередь должен открыть дорогу к
подъему и процветанию” (процветание, по мнению автора, должно было наступить в 1993
г.).
Поскольку речь идет об СССР с его 150 млн. работников, то, переходя от
относительных 13% к абсолютному числу личностей, мы получаем, что “наименее
болезненным” наш гуманитарий считал выкинуть со шлюпки 20 миллионов человек. Само
по себе появление подобных рассуждений на страницах академического журнала –
свидетельство моральной деградации нашей гуманитарной интеллигенции. В общественных
науках социолог – аналог врача в науке медицинской. Очевидно, что безработица –
социальная болезнь, ибо приносит страдания людям. Можно ли представить себе врача,
который в стране, где полностью ликвидирован, скажем, туберкулез, предлагал бы рассеять
палочки Коха и довести заболеваемость туберкулезом до оптимального уровня в 20
миллионов человек?
Социолог благожелательно ссылается на Милтона Фридмана, который выдвинул
теорию “естественного” уровня безработицы: “При снижении уровня безработицы ниже
естественного инфляция начинает расти, что пагубно отражается на состоянии экономики.
Отсюда делается вывод о необходимости поддерживания безработицы на естественном
уровне, который определяется в 6%”. Шесть процентов – это для США, а нам поклонник
Милтона вычислил 13%, которые “необходимо поддерживать”.
Мы говорили о масштабах страданий, которые нам предполагали организовать
