 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
оставаясь верным заветом кантовской этики, видит, чувствует, а потому уважает в своем
ближнем личность (как часть умопостигаемого мира. Основным психологическим условием
практического альтруизма есть поэтому теоретический индивидуализм.
Вот тот мост, который можно перекинуть между моральным отношением к себе и ко
всем прочим людям. Напрасно Шопенгауэр упрекал Канта в том, что основные принципы
его философии как бы совершенно исключают наличность этой связи.
Это легко проверить. Только озверевший преступник и сумасшедший не проявляют
никакого интереса к своим ближним. Они совершенно не чувствуют существования других
людей, как будто они одни и жили бы во всем свете. Нет поэтому практического солипсизма:
там где существует сознание своего «я», есть вместе с тем и сознание наличности «я» и у
других людей. Если человек утратил ядро (логическое или этическое) своей сущности, он
уже в другом человеке не видит человека, не видит существа, обладающего собственной
индивидуальностью. Я и ты – понятия соотносительные.
Только в общении с другими людьми человек в состоянии особенно ярко познать свое
«я'\ Потому человек в присутствии других людей кажется особенно гордым. Только в часы
одиночества он может позволить себе умерить свою гордость.
Наконец: кто себя убивает – убивает весь мир. Кто убивает другого человека,
совершает самое тяжкое преступление, так как в нем он убил себя. Отсюда ясно, что
практический солипсизм – бессмыслица. Его скорее следовало бы назвать нигилизмом. Если
нет налицо понятия «ты' тогда подавно нет никакого „я“, нет вообще ничего.
Невозможность превратить человека в простое средство для достижения наших целей,
лежит в самом укладе нашей психической жизни.
Но мы уже видели, что человек, который чувствует свою индивидуальность, чувствует
себя и в других. Для него tat-tvamasi – не гипотеза, а действительность. Высший
индивидуализм есть высочайший универсализм.
Тяжело заблуждается отрицатель субъекта, Эрнст Мах, полагая, что отречением от
собственном «я» мы приходим к этическому принципу, который «совершенно исключает
пренебрежение к чужому „я“ переоценку собственного». Мы уже видели, к каким
отношениям междулюдьми ведет отрицание своем «я». «Я»– основной принцип всякой
социальной этики. К какому-нибудь узловому пункту, в котором перекрещиваются
разнообразные «элементы», Я психологически не в состоянии применить какой-нибудь
этический принцип. Это, пожалуй, является идеалом, но для практического поведения оно
лишено всякого значения, так как исключает психологическое условие осуществления
всякой нравственной идеи. Нравственное требование уже заключено в самом
психологическом строе нашем.
Совершенно другая картина получается, когда речь идет о том, что бы привить людям
сознание своего высшего «я», своей души так же, как и сознание наличности души и других
людей. Большинству людей необходим для этого пастырь души. Только тогда и будет
существовать действительное этическое отношение между людьми.
У гениального человека осуществляется это отношение известным образом. Никто в
такой сильной степени не принимает участия в страданиях своего ближнего, как он. В
известном смысле можно говорить о том, что человек познается только состраданием. Если
сострадание и не то же, что ясное знание, выраженное в абстрактных понятиях и наглядных
символах, то оно во всяком случае сильнейший импульс к достижению знаний. И только
страдание под гнетом вещей дает гению понимание их, только страдание к людям уясняет
ему их сущность. Гений страдает больше всех, так как он страдает во всех и со всеми. Но
сильнее всего он страдает от своего страдания.
В одной из предыдущих глав мы выяснили, что гениальность есть фактор, который
собственно и возвышает человека над животным, вместе с тем мы уже установили тот факт,
что только человек имеет историю (это объясняется наличностью у всех людей гениальности
различных степеней). К этой теме мы должны теперь вернуться. Гениальность вполне
совпадает с живой деятельностью умопостигаемого субъекта. История проявляется в
