 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
отсутствует у еврея. Был бы он хоть частным материалистом, хоть ограниченным
приверженцем идеи развития! Но он не критик, а критикан. Он не скептик по образу
Картензия. Он склонен поддаваться сомнению с тем, чтобы из величайшего недоверия
выбиться к величайшей уверенности. Он – человек абсолютной иронии, подобно, здесь я
могу назвать только одного еврея
–
Генриху Гейне. Преступник также неблагочестив и не верит в Бога, но он падает в
пропасть, так как не может устоять рядом с Богом. Но и последнее обстоятельство не может
смутить еврея, вот в этом состоит удивительная уловка его. Поэтому преступник всегда
находится в отчаянии, еврей же – никогда. Он даже и не настоящий революционер (где у
него для этого сила и внутренний порыв возмущения?) и этим он отличается от француза. Он
расшатывает, но никогда серьезно не разрушает.
Но что же такое этот самый еврей, который не представляет собою ничего, чем вообще
может быть человек? Что же в нем в действительности происходит, если он лишен того
последнего, той основы, в которую должен твердо и настойчиво упереться лоб психолога?
Совокупность психических содержаний еврея отличается известной двойственностью
или множественностью. За пределы этой двусторонности, раздвоенности или даже
множественности он не выходит. У него остается еще одна возможность, еще много
возможностей там, где ариец, обладая не менее широким кругозором, безусловно решается
на что-либо одно и бесповоротно выбирает это. Эта внутренняя многозначность, это
отсутствие непосредственной реальности его психологического переживания, эта бедность в
том «бытии в себе и для себя», из которого единственно и вытекает высшая творческая
сила, – все это, на мой взгляд, может служить определением того, что я назвал еврейством в
качестве определенной идеи. Это является состоянием, как бы предшествовавшим бытию,
вечным блужданиям снаружи перед вратами реальности. Поистине, нет ничего такого, с чем
мог бы себя отождествить еврей, нет той вещи, за которую он всецело отдал бы свою жизнь
Не ревнитель, а рвение отсутствует в еврее, ибо все нераздельное, все цельное ему чуждо.
Простоты веры в нем нет. Он не являет собою никакого утверждения, а потому он кажется
более сообразительным, чем ариец, потому он так эластично увертывается от всякого
подчинения. Я повторяю: внутренняя многозначительность – абсолютно еврейская черта,
простота – черта абсолютно не еврейская. Вопрос еврея – это тот самый вопрос, который
Эльза ставит Лоэнгрину: вопрос о неспособности воспринять голос хотя бы внутреннего
откровения, о невозможности просто поверить в какое бы то ни было бытие.
Мне, пожалуй, возразят, что это раздвоенное бытие можно встретить лишь у
цивилизованных евреев, в которых старая ортодоксия продолжает бороться с современным
умственным течением. Но это было бы очень неправильно. Образованность еврея еще резче
и яснее выдает его истинную сущность. Дело в том, что ему, как человеку образованному,
приходится вращаться в сфере таких вещей, которые требуют значительно большей
серьезности, чем денежные, материальные дела. В доказательство того, что еврей сам по себе
не однозначен, можно привести то, что он никогда не поет. Не из стыдливости он не поет, а
просто потому, что он сам не верит в свое пение. Между многозначительностью еврея и
истинной реальной дифференцированностыю или гениальностью общего весьма мало. И его
своеобразный страх перед пением или перед громким, ярким словом очень далек от
истинной сдержанности. Всякая стыдливость горда, но отрицательное отношение еврея к
пению есть в сущности признак отсутствия в нем внутреннего достоинства: он не понимает
непосредственного бытия и стоит ему только запеть, чтобы он почувствовал себя смешным и
скомпрометированным. Стыдливость охватывает все содержания, которые с помощью
внутренней непрерывности прочно связаны с человеческим «я». Сомнительная
застенчивость еврея простирается на такие вещи, которые ни в каком отношении не
являются для него священными, поэтому у него собственно не может быть никаких опасений
профанировать их одним только открытым повышением голоса. Тут мы опять сталкиваемся
с отсутствием благочестия у еврея: всякая музыка абсолютна, она как бы оторвана от всякой
основы. Поэтому она стоит в более тесных отношениях к религии, чем всякое другое
