 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
психологической жизни человека в самой существенной части своей страдало бы роковым
пробелом.
Совершенно непонятно, откуда взялось столько мужества у исследователей легко
разделаться с понятием «я» только на том основании, что «я» не поддается восприятию в той
форме, в какой мы воспринимаем цвет апельсина или вкус щелочи. Тем более странно, что
эти исследователи даже не пытались анализировать такие чувства, как стыд и вина, вера и
надежда, страх и раскаяние, любовь и ненависть, тоска и одиночество, тщеславие и
восприимчивость, жажда славы и потребность в бессмертии. Каким иным путем хотят Мах и
Юм объяснить один только факт стиля, как не с помощью индивидуальности? Далее:
животные ничуть не боятся своего отражения в зеркале, но ни один человек не в состоянии
будет провести свою жизнь в зеркальной комнате. Может быть, этот страх следует себе
объяснить «биологически», «дарвинистически» страхом перед своим двойником (которого,
интересно заметить, нет у женщины)? Стоит только назвать слово двойник для того, чтобы
вызвать сильнейшее сердцебиение у мужчины. Здесь эмпирическая психология совершенно
бессильна, здесь нужна глубина. Ибо как можно все эти явления свести к отдаленной стадии
дикости. животности, когда человечество лишено было той безопасности, которую в
состоянии доставить одна только цивилизация, как это сделал Мах, признав страх у
маленьких детей пережитком онтогенетического развития? Я об этом только вскользь
упомянул с тем, чтобы по ставить на вид «имманентным» и «наивным реалистам», что в них
самих имеется много такого, о чем они…
Почему человека неприятно задевает, когда говорят, что он принадлежит к
ницшеанцам, гербартианцам, вагнерианцам и т.д.? Словом, когда его подводят под
определенное понятие? Ведь такой случай наверное приключился и с Махом, когда кто-либо
из милых друзей хотел его причислить к позитивистам, идеалистам и т.п. Неужели он
серьезно думает. что чувство, которое вызывают в нас подобные определения со стороны
других людей, можно исчерпывающе объяснить полной уверенностью в одиночности
совпадения «элементов» в одном человеке, что это чувство есть не что иное, как
оскорбленный расчет вероятности? Однако это чувство не имеет ничего общего с тем
явлением, когда мы, например, не согласны с каким-нибудь научным тезисом. Его не следует
смешивать также с тем чувством, которое испытывает человек, когда он сам причисляет
себя, например, к вагнерианцам. В глубочайших основах этого чувства кроется
положительная оценка вагнерианства, так как сам говорящий – вагнерианец. Человек
искренний всегда сознается, что подобным признанием он имел в виду возвысить Вагнера. В
признаниях других людей мы чувствуем, что человек имел в виду как раз обратное. Отсюда
мы видим, что человек может о себе сказать очень много такого, что ему крайне неприятно
слышать от других.
Где же источник этого чувства, которое свойственно даже людям, низко стоящим? Он
находится в сознании, может быть, даже очень неясного, своего «я», своей
индивидуальности, которая чувствует себя стесненной подобными определениями. Этот
протест есть зародыш всякого возмущения.
Как-то нелепо с одной стороны признавать Паскаля и Ньютона великими мыслителями,
а с другой стороны приписывать им целый ряд самых бессмысленных предрассудков, с
которыми «мы» давно уже расстались. Действительно ли мы ушли уже так далеко от того
времени со всеми нашими электрическими дорогами и эмпиричесими психология-ми?
Неужели, действительно, культура (если только существуют культурные ценности)
измеряется состоянием науки, которая всегда имеет характер социальный, но не
индивидуальный, числом лабораторий и народных библиотек? Является ли культура чем-то
внешним по отношению к человеку, не лежит ли она прежде всего в нем самом?
Можно, конечно, ставить себя выше Эйлера, величайшего математика всех времен,
который говорит: «То, что я делаю в настоящий момент, когда пишу письмо, я делал бы
совершенно так же, если бы находился в теле носорога». Я не берусь защищать эту мысль
Эйлера, она очень характерна для математика, художник никогда ничего подобном не сказал
